Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Я давно забыл и лицо этой женщины, и историю, которую она мне рассказала, и день, когда это случилось. Так уж устроена наша память: до поры до времени она прячет что-то, а потом выбрасывает на поверхность. Ничего из нее не исчезает бесследно. Все, что мы знали или знаем, хранится в ее ячейках. Иногда они закрываются помимо нашей воли и могут уже больше никогда не открыться. А иногда достаточно пустяка, чтобы ожило то, что было с нами давным-давно. Я гулял вечером с собакой по Сивцеву Вражку. Июньская жара лишила листву первой свежести. Листья чуть потускнели, пыль прибила цветущие клумбы. Я вдруг заметил, что на боярышнике, который, мне казалось, только-только отцвел, уже появились плоды, крупные, хотя пока еще и зеленые. Земля под деревьями сухая, потрескалась. Маленькая белоснежная шляпка шампиньона пробилась сквозь каменную землю. И внезапно перед глазами, как в кино, поплыли одна за другой картины, я даже пошатнулся. Огромная корзина, полная луговых шампиньонов…

Я приехал из университета на каникулы домой. Мама сказала, что на лугу в этом году просто наводнение шампиньонов какое-то. Если пойти рано утром, можно целую корзину нарезать – плотных, крупных, свежих. И на следующее утро, проснувшись вместе с петухами, я отправился за грибами. На лугу словно разлили парное молоко. Траву не видать, бредешь в густом тумане по пояс. Я расстелил свою ветровку, улегся на землю, закрыл глаза, и когда проснулся, солнце уже стояло высоко над головой, тумана и след простыл, только капельки росы еще сверкали в траве, изредка с хрустальным звоном скатываясь вниз по стебелькам. Грибов и в самом деле было море. За полчаса я набрал только шапочек полную корзину и стал возвращаться домой. Проходя мимо небольшого пруда, в котором деревенская малышня любила ловить карасиков и вьюнов, я увидел сидевшую под ивой женщину. Мне было тогда восемнадцать лет, и женщина показалась мне почти старой. Хотя, может быть, ей и не было больше пятидесяти. Она сидела на цветастой шали. На голове у нее была соломенная шляпа, украшенная мелкими искусственными васильками. Светлое платье в горошек. И она плела венок. «Доброе утро!» – поздоровался я. Нас так учили с детства: здороваться со всеми знакомыми-незнакомыми в нашем маленьком Любомле. Приехав в университет, я еще месяца два ловил себя на том, что здороваюсь со всеми встречными на улицах. «А я тебя не знаю. Ты чей?» – спросила она, улыбаясь. И я стал сбивчиво рассказывать, что учусь в университете, уже на третий курс перешел, что приехал на пару недель перед практикой к маме, и что вообще-то я Положевец, и мы живем вон в том доме, недалеко от деревянного мостика через нашу все мельчающую речку Гапу. «Я знаю твоих родителей, – сказала незнакомка. – Мы когда-то жили рядом, учились вместе в польской гимназии, правда, я была старше твоей мамы. Садись», – и она показала рукой на шаль рядом с собой. Я уселся на пенек. «Перед войной мы уехали, вернее, нас вывезли в Сибирь. Я ведь полька, и родители мои были поляками, и эта земля до тридцать девятого года принадлежала Польше, когда пришли Советы, мы здесь остались. У нас было крепкое хозяйство, скотина, и мы были хорошими соседями с твоим дедом, не раз наши семьи помогали друг другу молотить или косить. А потом создали колхоз, и ничего ни у вас, ни у нас не осталось. Отец мой не хотел идти в колхоз, но мама упросила. Говорила ему: «Ради детей согласись, Яцек». И он тоже вступил в колхоз. Отец отдал все: лошадей, коров, упряжь, возы, плуги и бороны, оставил себе только годовалую телку. Утром за ней пришли. «Убийцы», – процедил он сквозь зубы и отвязал ее. Вечером снова пришли, теперь уже за отцом. А на следующий день нас вывезли в Сибирь. Я там и выросла. В войну пошла медсестрой на фронт. Мне было двадцать. Дошла до Варшавы. Возвращаться после Победы домой не стала. Вот и живу там. Преподаю в университете украинскую литературу и язык. Поверишь, я за тридцать лет ни разу не была в Союзе. Меня просто не пускали, не могли простить, что я осталась в Польше. Не пустили даже, когда отец умер в Красноярске. И вот я впервые после войны здесь. Съездила в Красноярск, к тетке во Владимир. Приехала сюда, в Любомль, живу у священника. Если бы ты знал, как мне в Варшаве не хватает этого тинистого пруда, этого луга и вашей пересыхающей Гапы. Они мне снятся. Когда-нибудь я выйду на пенсию и куплю здесь себе домик…»

…«Мама! – крикнул я с порога. – Ну почему ты ничего мне не рассказала о пани Ядвиге?» «Так ты и не спрашивал», – ответила мне мама. Я написал заметку в районную газету, назвав ее неказисто – «Возвращение». Редактор прочитал и сурово сказал: «И чему вас там учат, в ваших университетах? Такое нельзя печатать, это же откровенная антисоветчина». Честно говоря, я не понял почему, но спорить не стал. Вышел из редакции, выпил холодного кваса из бочки и отправился загорать на нашу речку. Через месяц я поехал на практику в Польшу. Я больше никогда не видел пани Ядвигу. Память о ней как-то быстро стерлась: молодость, влюбленность, любовь, первая работа, женитьба, рождение сына… Прошло, вернее, пронеслось тридцать пять лет. И только пробившиеся сквозь асфальт шампиньоны вдруг вернули мне эту встречу. Поеду этим летом в отпуск и обязательно спрошу у мамы: не поселялась ли в наших местах когда-либо старая пани из Варшавы?..