Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Я пришел на тренировку. Мой тренер, всегда с улыбкой на лице, сегодня выглядел опечаленным. «Что-то случилось?» – спросил я его. «По-моему, я проиграл пари. Ты не знаешь, как точно звучит фраза: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти» – или уходить? Мы поспорили с другом, что Отелло говорит о себе именно так, но я настаивал, что конец фразы такой – «может уйти», а друг утверждает, что «может уходить». Я стал вспоминать Шекспира. Честно говоря, драму я читал последний раз в университете, тридцать лет назад, зато видел не одну постановку в театре и не один фильм. Но фразы такой я что-то не помнил. Вечером достал из шкафа «Отелло» в переводе Пастернака и стал читать. В самом деле, я многое забыл из первоисточника, все экранизации и постановки были лишь приближением, версиями, а то и просто вариациями на темы Шекспира.

Я вдруг вспомнил, как, проплывая по Большому каналу в Венеции, увидел узенький фасад с балконными решетками в виде колеса палаццо Контарини-Фазан середины пятнадцатого века, известного как дом Дездемоны. Дворец смотрит на церковь Санта-Мария-делла-Салюте, которая была заложена во время эпидемии чумы, третьей и последней. Я представил, как Дездемона идет к церкви по шаткому мосту, перебрасываемому раз в год, 21 ноября, через канал, чтобы попросить у Богоматери защиты для заболевших близких. Но потом вспомнил, что «Отелло» был впервые представлен публике в октябре 1604 года, а чума, и церковь, и подвесной мост появились в Венеции намного позже. Видение пропало. Дочитав книгу до конца, я убедился, что такой фразы у Шекспира нет. Жена, которая знает мировую литературу лучше меня, сказала, что такой фразы у Шекспира тоже не помнит, но она была в какой-то другой пьесе, и там был другой мавр, хотя дело и происходило в Италии. Помог компьютер. Он подсказал, что это цитата из драмы Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». Эту фразу произносит мавр, оказавшийся ненужным после того, как помог графу Фиеско организовать восстание республиканцев против тирана Генуи дожа Дориа. И тут я стал вспоминать похожие случаи. Еще в университете наш профессор по зарубежной литературе Кира Александровна Шахова спрашивала нас: может ли севильский цирюльник читать «Дон Кихота»? Мы долго думали над этим вопросом, а потом решили, что все-таки может. Потому что, по свидетельству Лопе де Вега, «Дон Кихот» стал известен литературным кругам в рукописи в том же 1604 году, когда появился и «Отелло». А Бомарше написал своего «Севильского цирюльника» в 1775 году. Так что Фигаро вполне мог читать «Дон Кихота». Но Киру Александровну такое объяснение не удовлетворило, и нас всех отправили снова читать роман. Вскоре мы обнаружили, что в шестой главе первой части друзья Дон Кихота – священник и цирюльник осматривают его библиотеку; там они находят одну из книг Сервантеса, «Галатею», и цирюльник говорит: «Много лет уже я дружен с этим Сервантесом и знаю, что у него больше опыта в несчастиях, чем в стихах. В его книге есть выдумка, в ней кое-что начато, но ничего не закончено». Вот тогда я впервые задумался, как «вымысел Сервантеса – или образ из сна Сервантеса» может судить о Сервантесе. Друг Дон Кихота цирюльник жил с ним в одной деревне, и нигде в романе не говорится, откуда он родом, так что вполне мог быть из Севильи. К тому же во второй части романа сказано, что его персонажи уже прочли первую часть. В литературе двадцатого века «персонажи, они же читатели своих историй», не раз появлялись у разных авторов. Иногда даже вырывались из страниц романов в реальную жизнь, уходя от своих авторов. Философ Джосайя Ройс однажды написал: «Вообразим себе, что какой-то участок земли в Англии идеально выровняли и картограф начертил на нем карту Англии. Его создание совершенно – нет такой детали на английской земле, даже самой мелкой, которая не отражена в карте, здесь повторено все. В этом случае подобная карта должна включать в себя карту карты, которая должна включать в себя карту карты карты, и так до бесконечности». Размышляя над этой «философской фантастической выдумкой», Борхес спрашивает: почему нас смущает, что карта включена в карту, а тысяча и одна ночь – в книгу о «Тысяче и одной ночи»? И отвечает: подобные сдвиги внушают нам, что если вымышленные персонажи могут быть читателями или зрителями, то мы по отношению к ним читатели или зрители тоже, возможно, вымышлены.

…Я лежу на только что скошенном газоне. Запах увядающей травы пьянит. Березы замерли то ли от летнего зноя, то ли от восторга перед бездонной глубиной сияющего неба. Слава притащил в кулачке маленькую луговую лягушку и просит построить для нее домик. Я начинаю рассказывать ему, что лучше ей жить в своем домике, где-нибудь под пенечком, в норке, под камешком, ей не понравится домик, который мы выстроим. И он с сожалением отпускает ее в скошенную траву. А потом кричит: «Смотри, вот еще одна, и еще! У них что, праздник?» Я вмиг забываю про литературные загадки и иду смотреть на лягушачий хоровод. Я знаю только одно: каждый из нас пишет свою книгу, даже если никогда не держал перо в руке. Книгу своей собственной жизни. Он же ее и читает. К счастью, почти всегда не один. Дорожите своими читателями.