На чтение: ≈ 8 мин.Моему дяде Ивану девяносто один год. Во рту осталось всего два зуба. Торчат, как старые обглоданные ветрами и непогодой лесные пеньки. Седой, весь сморщенный, скрюченный. Один нос торчит, да глаза горят. Он не сидит без работы ни минуты. Обижается, когда его дочь, моя двоюродная сестра, просит: «Да лежите вы, тату (по-украински «тато» – это отец), ничего не делайте». – «А я застываю, когда лежу. Не двигаюсь, и в организме ничего не двигается. – Он все время потирает руки, словно греет их, хотя на дворе август и солнце еще хорошенько припекает. – Вот прихожу я на огород, там солома лежит. И я знаю, что она мне говорит: «Иванэ, Иванэ, подбери меня, сложи, я никому не нужна». Вот я подобрал ее, сложил». Сестра, отвернувшись в сторону, чтобы отец не слышал, говорит мне: «А кому она нужна? Отдали соседям на подстилку для коровы».
Поужинав, мы сидим в просторном деревенском доме и разговариваем. Этот дом много раз перестраивали, достраивали, в нем выросла моя двоюродная сестра, ее дети, и теперь уже подрастает внучка Даша, которая никак не хочет ложиться спать и все пытается рассказать мне про своего маленького братика Колю, который «такой хороший, что аж плакать хочется». Дядя Иван смотрит на меня вопросительно: «Чем коммунизм отличается от фашизма и в какой стране легче всего жить простым людям?» Я долго рассказываю, как рождалось одно явление и как другое, он слушает, не перебивая. Потом перехожу на европейские страны, про Норвегию, шведский социализм вспоминаю. Тут он внезапно останавливает меня: «А Путин для народа хорош?» Честно говоря, я не знаю, как ему ответить. От сложного объяснения про страну, геополитику, государство, народ и каждого конкретного человека меня спасает Даша, притащив фотоальбом: «Тут все наши фотографии. Давай смотреть!» И мы их смотрим одну за другой. «Тут мама и Даша, тут папа и Даша, а тут и папа, и мама, и Даша, и Коля, мой братик». Дядя Ваня сотни раз видел эти фотографии, но он тоже начинает играть в эту увлекательную игру: «А это кто такой?» Он не любит вспоминать войну, плен, лагеря. Но сегодня ему не хочется спать, и он снова рассказывает мне историю, которую я уже слышал десятки раз. Она всегда была одной и той же, никогда не обрастала новыми деталями, поворотами, никогда не возникало новых действующих лиц. Его память намертво запечатлела события военного времени, как на фотографии. «Сидим мы перед наступлением, ждем команды. Хлеба нет. Провизию не подвезли, кухня где-то застряла на размокших полесских дорогах. Курева тоже нет, дай, думаю, пойду на ближайший хуторок, там дома три стояло, с полкилометра от места, где мы расположились, может, чем-нибудь разживусь. Дома пустые, брошенные, видно, люди убегали, когда немцы шли, да так и не вернулись обратно. Позаглядывал по сусекам, в кладовой пошарил, в погреб залез, ничего нет, старые бочки с квашеной капустой, сгнившая морковь и картошка, растекшееся варенье из лопнувшей банки. Собрался уходить, вижу, в сенях на полке горшок стоит, нормальный такой горшок, красивый, васильками расписанный. Взял, а там белое что-то, лизнул – сахар! Знаешь, Пэтрэ, я такое счастье редко потом испытывал. Но это еще не все. Мне везло в этот день. Возвращаюсь к своим, буханка хлеба валяется на тропинке, обглоданная, но хлеб точно. Наверное, лис или собака утащили откуда-то, да не сумели с ней справиться. Я взял эту буханку, обрезал со всех сторон, положил за пазуху и с горшком в руке появился перед своими. Они меня на смех. А я показываю свою добычу командиру. Тот распорядился кипяток заварить, хлеб тоненькими ломтиками, как в ресторане, нарезал, поделил на всех. Вот мы и пировали. А потом я попал в плен. И меня повезли в концлагерь. Вагоны были дряхлые, доски на стенах еле держались, но крыши прочные, на каждом вагоне сверху по нескольку немцев. Мы решили выломать доски сразу с двух сторон и на ходу выпрыгнуть втроем. Или пан или пропал, все равно где умирать: или в лагере, или от фашистской пули. И мы спрыгнули. Один остался лежать, а нам с другом удалось спастись. Сколько мы блудили по этому польскому лесу, рассказывать не буду. Люди шарахались от нас как от чумы. Только в одном доме дали нам старую одежду, сухарей, коробок спичек, кусочек сала и котелок. Мы пошли на восток, навстречу Красной армии. Неделю шли. Последние три дня ничего не ели, и тогда мой друг стал собирать мухоморы. Он набрал их полный котелок, залил водой из ручья и стал варить, варил чуть ли не целый день, всякий раз меняя воду, когда она закипала. Наконец вода стала прозрачной, и он стал есть. «Умрешь», – сказал я ему. «Не умру. Хотя все равно, мы заблудились и уже никогда не выберемся из этих лесов и болот. Попробуй». И я попробовал. Поверишь, я ел мухоморы и остался живым. А на следующий день нас подобрали наши. Я дошел до Берлина. Однажды взяли какой-то немецкий городок. Пусто, никого, ворвались в старый замок, а там погреба с вином. Наши из автоматов очередями по этим бочкам. Я им: «Хлопцы, что вы делаете? Это же бесценное добро!» А они мне: «Молчи! Все это фашистское». И насиловали, и убивали мирных жителей. Все было. Война – грязная штука. А потом я вернулся домой. И на следующий день за мной пришли. Три месяца во Львове в тюрьме, а потом шесть лет в красноярском лагере за плен. Разные там люди были. Но я помню почему-то только хорошее. Получит кто-то посылку и тут же разделит ее между всеми, хоть по маленькому кусочку, но каждому в бараке что-нибудь достанется».
Он умолкает. Даша спит. Сестра тоже уснула. Я понимаю, что мне надо собираться домой, к маме, она меня уже заждалась. И дядя Иван вроде бы заснул, глаза прикрыты. Встаю. И тут он меня спрашивает: «Так все-таки скажи мне, Пэтрэ, фашизм и коммунизм это одно и то же?» Я улыбаюсь: «Завтра договорим. Я еще не уезжаю в Москву». – «Заходи, я об этом все время думаю. Чаю попьем…» Он встает, берет веник и начинает подметать идеально чистый пол…
Выбор читателей
Комментарии