Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Я давно перестал удивляться тому, что происходит с нашими людьми. Но прошлые выходные меня просто убили. Мы часто с моим четырехлетним внуком Святославом кормим голубей рядом с бронзовым Булатом Окуджавой на Арбате. Заходим в булочную, покупаем батон и, усевшись на корточки, начинаем разбрасывать крошки вокруг себя. Сначала появляются один-два голубя, а потом вдруг откуда-то из-под крыш вылетает целое облако. Воробышки снуют между ними, подбирая самую мелочь. Иногда прилетит ворона, сядет в стороне, присмотрится, а потом пойдет по кругу, выхватывая то, что подальше упало. Мы заняты с ним серьезной работой, поэтому молчим. Иногда мы подбрасываем крошки вверх, и голубиная стая поднимается с земли, ловя на лету свой завтрак. У нас еще полбатона, но тут из кафе напротив памятника выходит молодая семья: мама, вся накрашенная по последней моде, словно на вечер в Парижскую оперу собралась, все руки в перстнях; папа – крутая сажень в плечах, джинсы вот-вот лопнут на накачанных, как у футболиста, ногах, кожанка от Версаче – лейбл через всю грудь светится. И с ними чадо лет семи с игрушечным кольтом. Увидев стаю голубей, он пулей несется к ней, затем опускается на одно колено и начинает стрелять во все стороны с громкими криками.

Голубей как волной смыло. Старушки, сидящие на скамейке за бронзовым столом, осуждающе смотрят на мальчика. Я говорю ему: «Ты разве не видел, что мы кормили голубей? Надо было тихонько подойти, посмотреть, как они кушают, а мы бы дали тебе хлеба, чтобы ты их тоже покормил». Мама мальчика останавливается, поворачивается ко мне: «Вы что думаете, у нас нет денег на корм для голубей? Да я могу им целый магазин купить. Что вы моему ребенку мораль читаете? Неприятностей захотели? Мальчишка поиграл, а ему, видишь, не нравится, – она и не заметила, как, видимо, по привычке скатилась на панибратское «ты». – И голуби, что, твои? И площадь не твоя! Гоняй их, Эдик, гоняй! А дяде если не нравится, пусть на свою дачу едет. Там ему никто мешать не будет!» И смачно сплюнув, она вытащила из косметички от Нины Ричи губную помаду и яростно начала красить губы. Я не стал вступать с ней в дискуссию. Мы положили оставшийся кусок булки в пакет и пошли со Святославом в зоомагазин смотреть на рыб. Впереди нас пара. Молодые, модно одетые. Он нежно обнял ее за талию, точнее, чуть ниже талии, и в такт своим шагам размеренно похлопывает ее по мягкому месту. В другой руке бутылка с пивом. Отпив глоток, он дает отпить подруге. Мы почти их догнали. Лучше бы я этого не делал. Он рассказывал девчонке о какой-то вечеринке, и там был такой мат-перемат, я такого даже от самых падших алкашей не слышал. А девчонка хоть бы хны, идет, улыбается, словно он ей письмо Татьяны Онегину читает. Слава богу, мы почти дошли до зоомагазина.

У входа бабушка, склонившись над внучкой, уговаривает ее быстрее доесть мороженое, а то оно уже капает и всю ее испачкает. Внучка упрямо сопит. «Все, – слышу. – Съела. Бумажку возьми». Бабушка берет обертку, смотрит по сторонам – урны рядом нет, бросает под стену магазина и открывает перед внучкой дверь. «К котикам хочу, – говорит внучка. – Подними меня, мне не видно». – «У меня руки болят». – «Переболят, подними, а то плакать начну».

Вернувшись домой, оставляю внука на жену и иду гулять с собакой. Три часа дня. Двенадцать градусов. На небе ни тучки. Арбат гудит. Мы сворачиваем в маленький дворик, рядом с мидовской высоткой. Сюда приводят выгуливать всех собак из ближайших дворов. Договорились с дворниками, что они каждое утро будут выметать здесь все, чистить. Мы им платим, и они это делают. В арку видны культурный центр Павла Слободкина, маленький рынок и угол мидовского здания. С Арбата отплывает средних лет человек, в красивом черном пальто нараспашку, белой рубашке, подходит к зданию МИДа, расстегивает ширинку и справляет малую нужду. За спиной у него люди гуляют, по сторонам смотрят.

Вечером, снова гуляя с собакой, становлюсь свидетелем другой картины. Из ресторана выходят четверо разгоряченных мужчин. Отходят чуть в сторону, и двое из них начинают выяснять отношения. Более трезвый что-то говорит более пьяному, тот молчит. Тогда первый с размаху бьет его в скулу, он падает навзничь на асфальт. Тройка как ни в чем не бывало возвращается в ресторан. Упавший лежит, не двигаясь, на асфальте. Сидевшие у окон с любопытством поглядывают на павшего в неравном поединке. Появляется патрульная машина. «Живой, только голову разбил, крови много, вызывай «скорую». Из ресторана выглядывает менеджер. «Ой, что тут такое?» – «А вы не видели?» – «Я только заметил, что он уходит, наверное, споткнулся и упал». Подъезжает «скорая»…

Я иду по Сивцеву Вражку и думаю, что мы не замечаем, как сами себя убиваем. Есть вещи, за которые никто не в ответе – ни правительство, ни Путин, ни школа – только мы сами. И может быть, еще наши родители. Мы падаем в пропасть, превращаясь снова в дикарей. Но иногда мне начинает казаться, что они во многом были лучше нас…

Пусто. Навстречу, не спеша, идет милиционер в форме, курит. Вот затянулся последний раз, оглянулся по сторонам – впереди, метрах в десяти, у входа в поликлинику стоит урна. Дошел, вбросил щелчком окурок в урну. Мне полегчало. Может, не все потеряно?