Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Виталий Владимирович не раз думал о том, что он скажет своим выпускникам в тот вечер, когда все соберутся в новом актовом зале и он поднимется на сцену, чтобы произнести слова, которые ребята запомнят на всю жизнь, чтобы поблагодарить их за то, что они были хорошими учениками. Ему многое хотелось бы им сказать о вещах, которые напрямую вроде бы и не касались школьных лет, их достижений, будущего. Например, про Сатку, где он родился. Там существовали свои языковые законы. Он не лингвист, не филолог, поэтому не знает, может быть, и в других регионах встречается нечто подобное, но он не слыхал, хотя после университета ему много пришлось поколесить по области, пока он, наконец, к своим сорока пяти годам окончательно не осел в этой школе. Так вот в Сатке пожилую женщину, которую все уважали, потому что она была работящая и не разгибала спину с утра до вечера на бескрайнем огороде, не жаловалась Богу на свою тяжелую судьбу, хотя все случалось – и дети болели, и муж выпивал, и деньги не всегда водились, и соседская скотина часто посевы травила, но она, знай себе, работала, последней ложилась, первой вставала, и все у нее всегда было чистенько, прибрано, горница сверкала, старые половики свежие, окна прозрачные, без единого пятнышка – такую женщину называли только по отчеству, скажем, Назарьевна. И никто до смерти не знал ее имени. Только на похоронах, когда священник читал заупокойную молитву, все услышали, что она раба Божья Анна.

А злую бабу, склочную, всегда звали по фамилии мужа, добавляя окончание «иха». Крик Салтычихи стоял весь день на всей улице: и то ей не так, и се ей не так, и все виноваты, что у нее тля помидоры побила, а антоновки осыпались. Проклинала Салтычиха всех соседей на свете, за все, что они делали и чего не делали… А еще он бы вспомнил, что по фамилии мужиков там вообще никто не звал. У каждого было свое прозвище. Долининых звали Бузяками. Было их три брата. У каждого свое дополнительное прозвище: рыжий, пузатый, кудрявый. В день получки неслось по деревне: «Бузяка рыжий опять напился…» Все знали, о ком речь.

Виталий Владимирович рассказал бы им, что, где бы он ни был, а поездить по миру ему довелось немало – и в Европе, и в Азии был, и в Америку заносило – отдыхал он по-настоящему только в Сатке. Два дня побудет там, а словно месяц на курорте провел. Он любил свою Сатку, приютившуюся у подножия гор на берегу речки с характером Салтычихи – редко бывала она тихой, спокойной, а все клекотала, бурлила, особенно в паводок и после сильных дождей, – любил страстно и нежно, так, как многие годы любил свою жену. В трудные минуты жена его успокаивала, взяв в свои ладони его крепкую мужицкую руку. И Сатка его успокаивала своими звонкими голосами, перестуком топоров, гасила подкатывающую к горлу тревогу, готовую вот-вот перерасти в тоску…

А еще он хотел бы рассказать своим ученикам о доме, в котором живет. Дом строили долго, денег было в обрез, собирались на зиму перейти в него, не получилось, отложили до весны. А когда пришли в мае окна ставить и стены, полы отделывать, оказалось, что в гостиной ласточки свили гнездо. Рабочие прибежали к нему: что делать, сбивать? Но там яйца отложены, птенцы вот-вот вылупятся, и он, махнув рукой, сказал: закройте дверь, не ставьте окно, подождем, пока они улетят. Вскоре дом был готов, они заселились, и только гостиная была недоделанной. Однажды все пятеро малышей взмыли в небо и больше не вернулись к родителям. Комнату доделывали поздней осенью, когда ласточки улетели на юг. А следующей весной сидят они с женой, детьми в гостиной, телевизор смотрят, вдруг стук какой-то странный в окно, Владимир Витальевич поднимает глаза – в стекло ласточка стучится, прилетела на прежнее место. Постучала-постучала и улетела. Он пожалел, что не осталась у них, не свила гнездо под крышей, а через пару дней заметил, как она строит себе дом над крыльцом.

А еще бы Виталий Владимирович рассказал своим ребятам, как что-то сломалось в этой жизни, переклинило. Прошлым летом вернулась жена от родственников, плачет. Два часа покойник жарился под солнцем, его на кладбище не пропускали. Кладбище не простое, заграничное. После девяносто первого года полпоселка оказалось за границей, в Казахстане, в том числе и карьер, который поселок кормил, и кладбище. На тех похоронах казахские пограничники сказали: посчитаем по головам процессию и пропустим, а наши уперлись, давай каждый паспорт проверять, по компьютеру пробивать. Боже мой, плакала жена, нежели власти не могут договориться, чтобы границу в одном месте на пять километров сюда подвинуть, в другом туда – ведь и с той стороны, и с этой степь да степь кругом…

А еще Виталий Владимирович хотел бы рассказать ребятам о том, почему таким разноцветным ковром устилает весной мать-и-мачеха луга вокруг мавзолея. Потому что по легенде такой нежной была кожа той красавицы, что похоронена здесь. Такой, как эти раскрывшиеся под весенним солнцем цветы, была ее улыбка. Убив свою дочь, которая сбежала с простым воином, Тамерлан приказал выстроить мавзолей Кесене, расставив цепь длиною 120 километров от реки Уй, где делали кирпичи, и его воины передавали из рук в руки эти кирпичи, пока последнее пристанище любимой дочери не было полностью завершено. Так гласит легенда. Он скажет своим ребятам: когда-нибудь вы дойдете до этого мавзолея, тогда прикоснитесь руками к его стенам, закройте глаза, вдохните глубоко, и вы почувствуете, как дышит время…

…Виталий Владимирович взглянул на часы: пора ложиться. Скоро его дети уйдут во взрослую жизнь. Он точно знает, что им скажет: «Помните, что в жизни не всегда дважды два четыре». Он строго посмотрел на меня и сказал: «Пора спать, завтра будет новый день и будут новые истории, не вздумайте печатать то, что я вам рассказываю…» – и улыбнулся загадочной улыбкой.