На чтение: ≈ 8 мин.Баба Тоня сидела на скамейке под своим чистеньким домиком. Он у нее был небольшим: комната, кухня, кладовка и маленькие сенцы, или прихожая, коридорчик. В большой комнате стояли две кровати, диван, шкаф и стол, все в парадных покрывалах, взбитые подушки в кружевных наволочках громоздились на постелях чуть ли не под потолок. Разноцветные, как радуга, домотканые половики укрывали весь пол. Покрашенные в коричневый цвет доски прятались под половиками. На стенах развешаны в простых деревянных рамках старые фотографии: мама бабушки Тони, сколько лет прошло, как она умерла, – двадцать пять, наверное, а она до сих пор говорит о матери в почтительном тоне, уважительном множественном числе: «Мама как скажут, как посмотрят!» Еще там висят фотографии братьев бабы Тони, погибших на войне, и фотография брата Михаила, самого младшего из их многодетной семьи. Она смотрит на него и говорит: «Красавец! Теперь таких только в кино показывают. Отбою от девок не было, пока молодой был. Да и когда постарел, бабы цеплялись. Их к нему как пчел на мед тянуло».
И еще у нее там фотография сына – он у нее один-единственный, теперь уже сам дед, недавно шестьдесят стукнуло. Сколько раз она говорила ему: возвращайся домой, возвращайся, но он все только обещал: подожди, пусть дети подрастут – они не только подросли, выросли, у них свои уже дети, разъехались по всему белу свету; потом говорил, что выйдет на пенсию и тогда к ней переедет; она давно уже поняла, что никуда он уже не поедет, прикипел к той мордовской земле. Сколько пришлось вынести, пока она его вырастила! Ей было двадцать лет. Голодно, холодно после войны, работы не найдешь в их маленьком городке, и, когда ее позвали в местную войсковую часть поварихой, она не пошла, побежала туда с радостью. И встретился ей там на беду младший лейтенант, не опаленный войной, слишком молодой был, чтобы идти воевать. Такая любовь закрутилась! А потом его перевели в Сибирь, и он уехал, говорил, что вернется за ней, что писать будет каждый день, что помнить будет всегда, что никакой другой девушки у него никогда не будет, он к ней прикипел. Прощаясь, всегда говорят такие слова. Не приехал, не вернулся, не искал ее, растворился навсегда где-то на необъятных просторах Советского Союза. А через шесть месяцев после его отъезда Тоня, как говорят в их маленьком городке, в подоле принесла. Мать, встретив ее из роддома, не пустила на порог: «Иди с глаз моих с байстрюком своим, опозорила перед всеми людьми». И она ушла…
Злой мартовский ветер пробирал до костей, легкое пальтишко не согревало, она прижимала к себе крошечного белобрысого малыша, он родился с длинным чубом, и, ничего не видя перед собой, шла, шла, шла… Сестры, все они уже жили отдельно от матери, только на следующий день узнали, что Тоню выгнали, и бросились ее искать. Городок маленький, все на виду, но Тоню вчера никто не видел. Все берега местной речки они исходили, летом пяток в ней не намочишь, а тут ранний паводок, так разлило, что даже лошадь утонула, ничего не нашли, пошли в окрестные села расспрашивать и по дороге натолкнулись на стог сена. Кто-то стонал внутри, раскопали и увидели Тоню в бессознательном состоянии и мирно сосущего ее грудь малыша. Ее приютила сестра Андриана, а через год и мать простила Тоню, позвала домой, и та вернулась, без обид, без злости, без ненависти. Она словно стерла из своей памяти тот год и никогда больше о нем не вспоминала. Маму она доходила, ухаживала за ней до последнего вздоха. А малыша назвали Богданом, он окончил школу, выучился на механика, отслужил в армии на Алтае, привез оттуда жену, прожили они год вместе с Тоней и уехали в Мордовию, к невестке на родину. Рассчитывали на год-два, оказалось на всю жизнь.
Тоня хорошо с молодости вышивала: и крестиком, и гладью, полотенца, наволочки, простыни, скатерти и даже целые картины. Крючком вязала ажурные кофточки, ткала на старом, еще бабушкином, деревянном станке половики и ковры на всю стену, тем и зарабатывала на жизнь. Однажды она зашла в местный универмаг и увидела роскошную шведскую бумагу для искусственных цветов. Она забрала ее всю, не зная, зачем она ей нужна. Вернулась домой, нашла моток медной тоненькой проволоки, старый черный глиняный кувшин, в который обычно ставила молоко, чтобы скисало, взяла ножницы, руки сами заработали, словно знали, что им делать, и очнулась только под утро, когда в соседнем дворе петухи закукарекали. Она просидела за столом, не вставая, почти двадцать часов. На столе стоял букет. Он был такой яркий, свежий, словно цветы только что собрали в саду. Они были знакомы и не знакомы, много набухших бутонов, легкое дуновение ветерка – и они раскроются, засияют, к ним пчелы полетят, и бабочки закружатся. Она взяла свой букет и пошла к сестре Андриане, та жила через два дома. Андриана ахнула: «Они как живые, они лучше, чем живые! Как в сказке! Где ты их взяла? Понесли в церковь, поставим перед иконой Казанской Божьей Матери». Тоня еле слышно шепнула: «Всю ночь делала!..» «Ты?» – сестра не поверила…
С тех пор у Тони не было отбоя от заказов: на свадьбы, на похороны, памятник украсить, в доме поставить. Ни один ее цветок не был похож на другой. Ее даже в школу приглашали, чтобы деток поучила, и она кружок там специальный вела. А один ее букет есть даже в школьном этнографическом музее…
…Баба Тоня сидит на скамейке перед чистеньким своим домиком… Начинается дождь. Мне пора уходить. Она первой тяжело поднимается, колени не гнутся. Смотрит куда-то вдаль и тихо спрашивает кого-то: «А он-то еще жив? Нет, наверное, уже на том свете. Значит, встретимся скоро». Я знаю, о ком она вспомнила, о том молодом лейтенанте, который обещал вернуться, но так никогда и не объявился больше, я даже знака не подаю, что понял, о ком это она… Она открывает дверь и говорит: «И ты иди, иди с Богом! Тебе рано вставать. Дорога дальняя до твоей Москвы. Понарассказывала я тут тебе всякого, что хочешь, то и пиши, но так оно и было…» Дверь закрылась…
Выбор читателей
Комментарии