Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

День, не успев начаться, заканчивается. И год пролетает, как один взмах крыла степного орла. Настоящего нет. Есть лишь мгновения, перетекающие из будущего в прошлое. Нет человека, который хотя бы раз в жизни не спрашивал себя, понимая, что его мучит, или совершенно не осознавая своих тревог и тоски: существует ли в самом деле этот мир вокруг нас или все лишь видимость, подобие, мнимость другого, других миров?

Может быть, все это лишь сон, растянувшийся на миллионы лет? Кобо Абэ и Микеланджело Антониони первыми в прошлом веке попытались сказать нам вслух – один своими романами, другой фильмами – что если реальность и существовала когда-то, то сейчас она начала исчезать. В моем любимом фильме «Профессия – репортер» журналист настолько сживается с чужим именем и чужой судьбой, что покорно умирает, не признаваясь себе в том, что умереть должен был совершенно другой. Фильм заканчивается лучшей сценой мирового кино: главный герой исчезает вместе с реальностью в одном и том же долго не меняющемся кадре. Остановить ускользающую реальность невозможно, можно оттянуть наступление ее конца. Так попытался сделать герой романа Поля Виолара «И умереть некогда»: он опоздал на самолет. Тот разбился после взлета. Все были уверены, что и герой романа погиб. А он начинает жить заново. Без денег, без связей. Без любви. Человеком он был упорным и настойчивым. Пройдет пара лет, и он снова станет и богатым, и известным, любимым и любящим. Наступит день, когда он приедет в аэропорт, чтобы лететь в свои родные места. Самолет взлетит, но так никогда и не приземлится. Эти несколько лет виоларовский герой испытывал настоящее счастье. Ему казалось, что он стал самим собою, хотя и под чужим именем. Время для него текло остановившись. Он получил паузу, передышку. Кто знает, может, такие паузы и есть та самая реальность, которой мы жаждем, к которой так настойчиво стремимся пробиться сквозь свои сны. По крайней мере когда Моцарта спросили, что важнее всего в его музыке, он ответил: «Паузы!» Но эти паузы вовсе не то, о чем как-то заметил Померанц, это не «пространство, застывшее в остановленном времени», это не иконы – «застывшие образы незыблемой вечности». В такие паузы на человека накатывает и искушение, и благодать. Зинаида Миркина написала: «Творец дохнул, и мир возник. Вздох Бога – это высь. Жизнь вечная есть каждый миг Творящаяся жизнь. Нет акту творчества конца. Огнь в недрах не потух. Во мне – дыхание Творца, Животворящий Дух. И как бы ни текли года, Не утечет простор. Творится жизнь во всем, всегда. Всему наперекор.» Так можно написать, только приняв условие святого Августина «Полюби Бога и делай, что хочешь» и выведя из него непреложную аксиому: «Полюби Бога и свободно твори Его Волю, неотделимую от твоей собственной». Кажется, митрополит Антоний Сурожский однажды заметил, что отдавать свою жизнь – вовсе не значит умирать, это значит жить. И он прав, потому что существует другая непреложная аксиома: «Любовь – это путь к бессмертию». И все же, если все вокруг нас лишь сон (вспомните Борхеса, миниатюру о Шекспире, который мучаясь вечным вопросом, спрашивает Всевышнего: «Кто я?» и слышит в ответ: «Ты великий актер и поэт Уильям Шекспир, снящийся мне»), то права Инна Лисянская, открывшая, что: «Вряд ли б смогло по истории сдать экзамен Дерево, даже пригодное для икон. По-настоящему прошлому верен камень – В память свою, как человек, влюблен. Памяти опыт, как всякий опыт, печален – Больше от следствия не жду никаких причин, Нет ничего свежее древних развалин, Нет ничего древнее свежих руин».

…Пауза – хмурая осень, заснувшая на киевских холмах. Металлические чаны с ленивыми карпами. Денег хватает на три большие рыбины. Пока несу домой, две засыпают. Пятилетний Вовка требует живую бросить в ванную. Наливаем воды, впускаем карпа. Он не спеша перебирает плавниками, слегка высунув рот из воды. Укладываемся спать, не мывшись, в надежде, что к утру в хлорированной воде карп уже будет видеть другие миры. На рассвете первым в ванную бросается сын: «Живой! Живой! – вопит он на весь дом. – Чем будем кормить?» Ванна превратилась в пруд. Еще чуть -чуть и полезли бы кувшинки и осока, заквакали бы лягушки. Утром и вечером карпа вытаскивали в большую миску, чтобы самим помыться. Через неделю жена не выдержала: «Выпустите его в Днепр». Повезли на трамвае через весь город. В пятилитровом бидончике. Спустились на набережную, нашли причал, перевернули бидончик – карп застыл в воде, рядом с берегом, словно не верил своему счастью. А потом рванул в глубину. Недавно я спросил сына, помнит ли он выпущенного в реку карпа. «Конечно». Мы не стали больше ничего говорить. Наступило молчанье. «Молчанье, глубиною в мир, Молчанье – с сердце глубиною». Не верю я, что мы чей-то сон…