Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Башмет – не «альтист Данилов». Он – звезда в небольшом созвездии музыкантов, которых знает весь мир: и дотошные рафинированные музыкальные критики, и просто любители. Никто не отважится назвать кого-то скрипачом номер один. И пианистом тоже. Но все соглашаются, что такого альтиста, как Юрий Башмет, мы еще не знали.

И не только потому, что именно он впервые вывел альт на сольную сцену и сыграл все музыкальные шедевры, написанные для этого инструмента. Он, как никто другой, сумел почувствовать, что альт очень личный инструмент, на котором можно излить не только тоску или растерянность, но и выплеснуть из самой глубины души даже то, о чем, кажется, и не думаешь, и не тревожишься. Но Башмет не был бы Башметом, если бы, освоив все, что создано для его инструмента, не стал «играть» другую музыку. Он превратился еще и в дирижера, чтобы «исполнять ту музыку, которая написана не для его инструмента». Слушая недавно концерт созданного десять лет назад Башметом камерного ансамбля «Солисты Москвы», где исполняли денисовскую «Камерную музыку для альта, клавесина и струнных», тревожащую, как бы рвущуюся на части, когда звуки существуют сами по себе, не желая сливаться в единое целое, в гармоничное звучание, я вдруг поймал себя на мысли, что мне показалось, будто музыканты играют не написанную музыку, а она словно рождается вот именно сейчас под их смычками и ударами пальцев по клавишам. Когда стихли овации, я вспомнил, что когда-то давным-давно о чем-то похожем мне говорила Фрида Леонтьевна Ерошок. Когда мы познакомились, ей было уже под семьдесят, она давно уже не преподавала философию, но активно работала в секции старых большевиков Москвы, читала лекции на политические темы для пенсионеров, собирала документы по истории комсомольского движения на Кубани. Я же собирался поступать в аспирантуру, и мне нужно было подготовиться к экзамену по марксистско-ленинской философии. Мои друзья посоветовали взять несколько консультаций именно у Фриды Леонтьевны. Так я оказался в маленькой квартирке в центре Москвы. Дети ее давно выросли и жили отдельно. Она не хотела никому быть обузой и считала, что пока справится одна. Мы подружились, она рассказывала мне не только о философии, но и первых годах Советской власти на Кубани, о том, как секретарем комсомольской ячейки ездила на дохлой кляче по окрестным станицам, призывая молодежь идти учиться, как сама поступила учиться в Москву, потом преподавала, как писала письма Сталину в защиту известных ученых, как дружила с Тарле и Манфредом. В те годы, каждый раз бывая в Москве, я останавливался у нее. Однажды она мне сказала: «Ужин разогрей себе сам. Я бегу на концерт Татьяны Николаевой. У меня есть пластинка с ее записями, но я хочу послушать живую игру. Когда ты сидишь и смотришь на руки музыканта и слушаешь, как он играет, всегда кажется, что эта музыка исполняется впервые, что она только что родилась». Прошли годы. Когда она почувствовала, что начинает болеть и ей нужен уход, пригласила всех своих родных на пирог и спокойным голосом объявила, что уходит в интернат для старых большевиков в Переделкино, а квартиру оставляет одной из внучек. На новом месте она была такой же активной: не пропускала ни одной политической телепередачи, читала лекции своим бывшим соратникам, писала какие-то мемуары. Осенью всегда становится грустно и особенно одиноко. Стоял промозглый ноябрь. Фрида Леонтьевна позвонила моей жене и сказала: «Я устала жить» и положила трубку. Она умерла через несколько месяцев. Врачи не нашли у нее ничего серьезного, обычные возрастные изменения. Но мне кажется, что она умерла не от старости, от того, что пропал интерес к жизни, пока она сопротивлялась ее течению, пока метушилась, выступала, спорила, она жила…

… В позапрошлые выходные мы приехали на дачу. Зыбко, слякотно, неуютно. Пока натопили дом, и солнце село. В вечерней тишине, не спеша, чаевничали. Вдруг за оконной занавеской что-то зашуршало. Мышь! Хотя кот и собака сидят спокойно. Тихонечко отодвигаю занавеску. На окне сидела огромная бабочка и часто-часто махала крыльями, пытаясь взлететь. Я осторожно взял ее в ладони, она посидела минуту и, вспорхнув, уселась на потолок. Мы поставили ей сладкую воду и букет из разноцветных хризантем. Когда уезжали, она все еще сидела в цветах. В прошлые выходные она снова, согревшись, проснулась. После концерта Башмета в Москве впервые в этом году пошел снег. Мы возвращались домой с женой пешком. Вокруг было удивительно спокойно и тихо, и я вдруг подумал, что все мы по-настоящему оживаем лишь тогда, когда нас кто-то согревает…