Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Старик умирал. Миле сказали, что даже если ему ампутировать ногу, он все равно больше полугода не протянет. Отцу стукнуло уже восемьдесят два года, он прожил счастливую жизнь. Но он был ее отцом, и ей было безумно его жаль. Последние двадцать лет отец каждое утро выходил на берег, устраивался на складном стульчике на большом плоском камне, до которого нужно было добираться метров двадцать, осторожно переступая по еле видневшейся над водой гряде. Забрасывал снасти и просиживал так до полудня, иногда возвращаясь домой ни с чем, но чаще все-таки принося парочку барамунди, и тогда Мила готовила настоящую запеченную на углях рыбу, как это делала когда-то его мать в Одессе.

Когда они садились ужинать, ему казалось, что он слышит, как за окнами шумит акация, а во дворе несердито переругиваются между собой из-за испачканного белья соседки. Когда его положили в больницу, он попросил дочь принести из дому картину и повесить в палате. Та было запротестовала, мол, а что будет, если украдут, это ведь не репродукция, а хорошая картина, которая больших денег стоит, и автора давно уже нет в живых. Но отец был неумолим: хочу картину – и все. В конце концов он сказал: «Это ведь я ее купил, на свои деньги, так что несите ее сюда, если хотите, чтобы я протянул еще немного». И она принесла. Это была небольшая картина, сорок на пятьдесят, в простой деревянной некрашеной раме. На белой, словно первый раз постеленной, скатерти стояли в прозрачной узкой стеклянной вазе маки. Казалось, достаточно одного дуновения ветра, чтобы лепестки осыпались. Нет, цветы не засохли, они все еще были свежими, но какими-то уставшими. Казалось, что вот-вот войдет хозяйка и как только она возьмет вазу в руки, все лепестки вмиг осыпятся – на скатерть, на руки. Еще миг, еще одно мгновение – и все закончится. И даже воспоминаний не останется об этом алом букете. Он купил эту картину давно, лет сорок назад, случайно на Дерибасовской. Возвращался домой со службы, а служил он тогда концертмейстером в оперном театре, и вдруг увидел несколько развешанных картин на железной ограде старого особняка. Рядом в кресле сидел молодой человек. У него были огромные в пол-лица голубые глаза, тонкий нервный нос, зачесанные назад светлые волосы. Тонкие длинные пальцы что-то выстукивали по коленям, спрятанным под ярко-красным пледом. «Ваши?» – спросил он небрежно. «Мои», – так же небрежно ответил ему парень. Он сразу заметил маки. Ему вдруг захотелось спрятать их, прикрыть от ветра, от чужих взглядов, от дыхания толпы. Он понял, что от этой картины ему никуда и никогда уже не уйти. Он купил ее. Принес домой. Жена набросилась на него: «Чем тратить деньги на всякую мазанину, ты бы лучше подумал о Миле, там, в ее институте, как девочки ходят, все у них с Привоза, все заграничное. У одной отец капитан, у другой брат плавает, у мамаши третьей любовник на таможне, а ты только ноты и таскаешь домой». Скандал длился не один день и утих только тогда, когда Мила привела домой своего знакомого искусствоведа, сына Семы Гресселя, тот был не только самым авторитетным подпольным антикварщиком в те годы в Одессе, но и знал толк в современной живописи. Он посмотрел и сказал: «Это еще будет стоить денег».

…Годы шли. Жена умерла. Дочка вышла замуж. Родила сына. Развелась. Соседи все больше уезжали. Кто в Израиль, кто в Штаты, кто в Москву, а кто и в Австралию. Так и они с Милой и внуком оказались в Сиднее. Когда ему сказали, что надо резать ногу, его словно током пронзило. Он вдруг вспомнил, как пятьдесят лет назад ехал из театра домой. На остановке трамвая была страшная толпа, еле втолкнулся в вагон. Одна нога и рука внутри. Другая рука и нога снаружи. И голова тоже снаружи. Когда трамвай тронулся, на подножку вскочил белобрысый пацаненок и повис у него на ноге. Ему показалось, что сейчас он вместе с пацаненком вывалится из трамвая. Он весь напрягся и встряхнулся. Мальчишка упал. Под колеса. Ему отрезало обе ноги. Потом был суд, разбирательство, жалобы. В конце концов в суде самой высокой инстанции установили раз и навсегда, что мальчишка покалечился по своей вине. Старик Перельмутер, умирая в больнице в Сиднее, так и не узнал, у кого он купил свою любимую картину «Маки». Зато узнала Мила. Давно, еще в Одессе. Картину ее отец купил у Саши Кляйна. У Саши, которому в десять лет отрезало ноги. Кляйн закончил художественную школу, женился на очаровательной девушке Римме Шварц, в семидесятые эмигрировал в Торонто. Продолжал рисовать там. Был популярным. Погиб нелепо. На своей коляске поехал гулять в парк Кэббидж-тауна, богемного района Торонто, возвращаясь домой, не справился с управлением и врезался в проходящий мимо трамвай. Никита Лари, написавший о нем книгу, утверждает, что это была не случайность, что он покончил с собой. Никита мне как-то сказал, что любимой картиной Саши были «Маки», которую сам Никита не видел, потому что Саша продал ее когда-то в Одессе на улице за тридцать рублей случайному прохожему. Он никогда не пытался нарисовать еще одну такую…

Будучи десять лет назад в Торонто, я не мог предположить, что когда-нибудь услышу продолжение истории Саши Кляйна. Это случилось совсем недавно, на другом конце мира, в Австралии, в Сиднее, откуда я только что вернулся…