Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Берегом океана шли двое. Ноги мягко, но уверенно ступали по упругому песку. Волны еле слышно касались суши и лениво откатывались назад. Миниатюрные чайки зорко следили за ними, пытаясь выловить невидимых рачков в затухающей волне, не замочив серенькие лапки. Небо и вода были словно выцветшие джинсы. Тюлени плескались совсем рядом с берегом. Казалось, что они наблюдают за идущими по кромке и будто приглашают поиграть с ними. Но вода была ледяной, как в сибирской проруби. И когда волны касались их ног, по телу пробегала судорога. Они шли быстро. Молча. Между океаном и дюнами.

Дюны были похожи на аравийские неподвижные барханы. Один из них смотрел на дюны, и ему чудился запах катильмы, невзрачного кустарника, вырастающего за столетие на три-четыре сантиметра, с железной древесиной, покрытого колючками и цветущего всего лишь одну ночь – самую холодную – с дурманящим резким запахом, от которого хочется кричать во все горло, стоя по пояс в теплой, как парное молоко, воде, или нестись по кромке прибоя, распахивая грудью воздух, или мчаться в открытой машине по утоптанному волнами прибрежному песку. Ему казалось, что сейчас он увидит, как вниз к океану спускается по бархану цепочка верблюдов и погонщики гортанными голосами, перекрикиваясь между собой, обсуждают, какой товар сейчас закупят в приморской лавчонке и к какому Абдалле зайдут посидеть с пиалами терпкого зеленого чая. Он слышал, как надрывно, припадая к волнам, ветер тянет свою вечную песню о том, что «кальб бикальб рисаль». Он шел почти с закрытыми глазами, чувствуя ритм океана, но ему казалось, что идет он совсем другим берегом и с совсем другим человеком. И чтобы прогнать это наваждение, он вдруг стал вспоминать то старое стихотворение, за перевод которого ему поставили пятерку в университете: «Не было вчера и не будет завтра. Есть только сегодня, но и его уже нет. Оно утекло, как песок между пальцами. Нечего надеяться на день вчерашний. И нечего надеяться на день завтрашний. Есть только сегодня. Можно надеяться только на себя, пока ты не утек из сегодня, как песок между пальцами». Он шел, не оглядываясь, не останавливаясь, неся полные ладони песка, но вдруг, не выдержав, он расставил пальцы, и песчинки начали медленно уплывать в вечность, напевая ему на лету колыбельную: «Ты – такой, какой ты есть. И никто не знает тебя лучше, чем ты сам. Не бойся признаться себе, кто ты есть».

А второй смотрел на необузданные и одинокие волны и представлял себе юных красавиц с кипучими, как вода, телами. Он видел, как они растворяются в океанской волне, и ему хотелось нырнуть вслед за ними. Но он шел и вспоминал горы, и стрельбу, и неожиданный запах гари, хотя те давние горы совсем не были похожи на заснеженные хребты Сан-Хосинто, где совсем недавно он стоял на вершине и смотрел с высоты три тысячи метров на раскинувшуюся у подножия гор пустыню, похожую на выгоревшее мексиканское одеяло. Океан шептал что-то понятное только самому океану, а ему казалось, что он слышит, как ворочается во сне его сын, а проснувшись, просит почитать ему сказку, потому что не может уснуть. Он считал своего сына страшно взрослым, но тут вдруг почувствовал, что он у него совсем крошечный, и ему захотелось вскинуть его на шею, обхватить руками за ноги и бежать с ним по этой кромке…

И еще казалось, что если идти вот так, берегом, пока не наступит закат, он увидит секвойи. Гигантские секвойи, равнодушно тысячелетия стоящие под океанским утесом…

…Тот день был похож на вечность. Но и она должна была когда-то закончиться. А пока что они шли и шли. Ветер дул им удивленно в спины. Волны пытались догнать их, лизнуть за голые пятки. Они шли легко, словно летели, поймав ветер в свои паруса, и земля помогала им, поддерживая, подталкивая, давая уверенность, что хоть вчера никогда не наступит завтра, но все сделанное каждым обязательно к нему вернется. Когда-нибудь вернется. Может быть, на другом берегу. Другого океана.