Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Ей было только сорок два года, и у нее было четверо детей, все сыновья. Она знала, что умирает от рака и спасения ждать неоткуда. «Мыльная опера, – сказала она посетившим ее в больнице старшим братьям. – Балаган!» В последние дни перед смертью ей разрешили и курить, и пить, и есть все, что вздумается. Она и курила, и пила, и старалась есть все, что строго запрещалось до этого, словно боялась, что не вспомнит больше никогда, ни в какой другой жизни, эти запахи и вкусы. В больнице она не читала газет. Просто не хотела, но в то утро больная из соседней палаты почти прибежала, если можно бегать, когда умираешь от метастазов, со свежим номером «Нью-Йорк Таймс» в дрожащих руках, где на первой полосе аршинными буквами сообщалось, что вчера впервые в истории американских железных дорог свалился в пролет разведенного моста над Гудзоном пригородный поезд. И внизу страницы не очень крупным шрифтом полный список всех погибших. Она механически пробежала его глазами от начала до конца и отложила газету рядом с собой на постель. И вдруг ее словно всю пронзило током.

Она поняла, что видела там такую знакомую фамилию. И она схватила газету, впилась в нее невидящим взглядом, словно хотела испепелить ее, прожечь насквозь, чтобы повернуть время вспять, не дать случиться тому, что уже все-таки случилось. Фамилия стояла на том же месте, где была и раньше: Джеймс Кармолт Адамс, редактор специального коммерческого журнала. Ее муж. И тут она вспомнила то, что совсем недавно говорила своим братьям: «Мыльная опера, балаган». «И в самом деле балаган, – подумала она, – когда четверо детей остаются круглыми сиротами». Когда на следующий день снова пришли братья, она им ни слова не сказала, ничем не выдала себя, что знает о смерти мужа. И они ей ничего не сказали, хотели уберечь ее от последнего удара судьбы, который был сейчас для нее пострашнее ее неизлечимой болезни. В тот день она много смеялась и говорила. Говорила, не умолкая. Она кашляла и смеялась. Смеялась и кашляла. И то ли от смеха, то ли от кашля или от безутешного горя у нее из глаз непрерывным потоком текли слезы, но она смахивала их последним усилием с лица и снова смеялась, и снова кашляла. «Только не оборачивайтесь», – попросила она, когда братья стали уходить. И они не обернулись. Она умерла к вечеру, перед заходом солнца…

Трое старших мальчишек (младшему – восемь, старшему – четырнадцать), запершись в комнате, решали, как им жить дальше, без отца и матери. Взрослых на это совещание не пустили, ни дядям своим, ни тетям присутствовать не разрешили. Время не мчалось, не летело, не текло, не сочилось, как песок между пальцами, оно просто застыло, как застывает вся вода в мелком пруду, промерзшем в суровую зиму до самого дна. И взрослые, ожидая выхода ребят, казались себе рыбами, большими и малыми, которых стужа заморозила вместе с водой, несмотря на стаканы с огненным виски в руках, из которых они забыли потягивать спасительный напиток. И наконец вышли дети, и сказали они, что согласны на все, но у них есть два условия и ничто не может отменить эти условия, как ничто не может вернуть к жизни их родителей. Все трое не должны разлучаться, и с ними должны остаться две их собаки. Четвертый из оставшихся сиротами участия в совещании не принимал. Ему только миновал год. Его усыновил брат погибшего отца. Троих старших забрал Курт Воннегут, один из самых знаменитых писателей не только Америки, но и мира. Ничего похожего на «Бойню номер пять», «Колыбель для кошки» или «Завтрак для чемпионов» ни до него, ни после написано не было. Пройдут годы, и однажды Курт, у которого будет уже шестеро взрослых детей, напишет: «Я счастливый человек, во многих отношениях. Все мои дети – такие интересные, живые люди. Старший – фермер-краснодеревщик, второй – пилот гражданской авиации, третий – комментатор телевидения, две мои прелестные дочери – художницы, а отец двух моих внуков – Марк – врач и автор большой книги». Еще позже он напишет, что приемные дети, только повзрослев, признались ему, что им иногда бывало страшно оттого, что они совершенно не могли вспомнить ни отца, ни мать, а старший из них как-то сказал: «Тут должен храниться целый музей – а его нет»…

…Почему из нашей памяти исчезают музеи, которые должны там храниться вечно, до последнего нашего вздоха, до последнего проблеска мысли?..