Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Верблюды, увидев его бредущим по бархану, бросали грызть колючки и галопом кидались к нему, хотя он не был им ни хозяином, ни погонщиком. Птицы, заливающиеся безудержно в камышах над родником, питавшим десяток пальм и несколько кустарников, переставали петь и садились ему на плечо, когда он появлялся на тропе, ведущей к источнику. Пустынные рыси-молнии, от которых не было спасения ничему живому, услышав его запах, а не шаги, ибо они никогда не были слышны, он ходил как тень, почти не прикасаясь ступнями к земле, словно паря над ней, прижав длинные хвосты, уползали в глубь песков, боясь повернуть голову назад, чтобы не встретиться с глазами этого человека. Змеи, скользящие по раскаленному песку так же легко, как летят над волнами парусники под попутным ветром, уступали ему дорогу. И рыбы, заслышав его звонкий голос, когда он ранним утром, в самом начале рассвета, закрыв глаза, шел по кромке океана и волны застенчиво лизали его пятки, выскакивали из воды и устраивали дивные хороводы. Так ли было на самом деле или иначе, узнать теперь трудно.

Прошла почти тысяча лет с того времени, когда по Аравийской пустыне и океанскому побережью бродил Салман Абдалла Хаджи аль Улем, которого до сих пор на юге Аравийского полуострова считают одним из пророков. На самом деле был он сыном местного султана, но ушел из дома, из-под родного крова, от золота и шелков, от грустных горловых песен в придворном гареме, ушел от скакунов, которые ценились больше, чем тонкие персидские ковры и светлокосые красавицы-наложницы из дальних северных земель. Он так бы и сгинул среди песков без воды и пищи, если бы не набрел, уже теряя сознание, на небольшое бедуинское стойбище. Его там приютили, накормили, утолили жажду. Проснувшись на следующее утро, он остался с этим племенем навсегда. Женщины его любили больше своих детей и своих мужей, и мужчины привязывались к нему крепко, и многие любили его больше, чем своих друзей и своих жен. Но он был ничей, сам по себе, эта его самостоятельность прощалась. Потому что он умел делать то, что никто другой ни в этом месте, ни в любом другом этого безграничного царства песков делать не умел: он был искусным врачевателем, боль уходила под его руками, раны затягивались, смерть отступала, он и сам не знал, откуда у него этот дар и откуда ему было ведомо, что от солнечной горячки помогает растертый прохладной ночью теленьтень, собранный в тот день, когда он только выбросит свои первые невзрачные цветки, а от укуса черной гадюки спасает кровь синей каракатицы, смешанная с золотистой смолой, иногда выступающей на скалах восточного побережья. Он умел разговаривать с птицами, зверьем, рыбами, умел объяснять своим новым соплеменникам происхождение облаков и огня, воды и смену дня и ночи. И еще он писал стихи, которые читал по вечерам у костра, на берегу океана, когда дневные заботы уходили, а ночь еще не накрывала людей своими покровами. Занимаясь в университете йеменской историей, читая арабские источники, я однажды натолкнулся на упоминание об этом странном человеке, которого называли аль Улемом. Мне показалось тогда это сказкой, преданием, легендой, народным творчеством, которое рождается в минуты затишья и передышек. В своей дипломной работе я вспомнил о нем одной строчкой и забыл почти на тридцать лет. И вдруг этой осенью, бродя по лондонским книжным магазинам, совершенно случайно наткнулся на книгу Сайры Назали «Аравийские образы», признанного авторитета по литературе Аравийского полуострова. Оказалось, что в самом деле недалеко от Саны в одиннадцатом веке жил человек по имени аль Улем, которого местные звали муаллимом, он был лекарем, звездочетом, прорицателем и слагал песни, одна из которых заканчивалась так: «Ты и я. Несчастные влюбленные! Как мы одиноки вдвоем в этом мире».

…Стоя перед книжным прилавком и перелистывая исследование Сайры Назали, я подумал: кому было угодно, чтобы, закончив университет, я не стал заниматься арабским Востоком, чтобы книгу, которую, я точно знаю, мог бы написать я, написал не я… Успокаивает меня только то, что лишь «Господу известно все в этом мире, ибо все зачато в его помышлении, то есть извне, еще до акта творения. А нам законы мира невнятны, ибо мы обитаем внутри него и нашли его уже сотворенным».