Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Рано утром первого января в своей квартире в Вене умер Андрей Ковальчик. Мы познакомились с ним, когда нам обоим было по тридцать и когда казалось, что жизнь только начинается и все самое важное – впереди. Теперь же я хорошо понимаю, что все самое главное случилось именно тогда. В тот день было ветрено и холодно, и мыться третий раз мне совсем не хотелось. Но такой была процедура: всю грязную одежду оставляешь на входе в полевой душ, устроенный под открытым небом, моешься и на выходе получаешь пакет с чистой формой. До следующего контрольно-пропускного пункта. Я открыл воду. Ледяные иголки вонзились в тело. Воду для нас никто специально не грел. Ее гнали прямо из скважин, пробуренных рядом. «Эй, не ленись! – услышал я вдруг звонкий голос с другого конца. – Смывай всю заразу. Нечего ее на себе таскать!» «Да я уже три раза сегодня ее смывал», – огрызнулся я. «И трех раз мало. Она ведь везде: на траве, листьях, в воздухе висит», – незнакомец принялся читать мне занудную лекцию, принятую в этих местах. «Хочешь, спину потру?» «Ух, – подумал я, – привязался на мою голову». И, резко завернув вентиль, бегом рванул к выходу. Не успел одеться, как вышел и приставала. Улыбка в пол-лица. Все зубы напоказ. В глазах чертики стреляют. «Андрей». – «Петр». – «Закончил на сегодня?» – «Угу!» – «Пойдем выпьем. У меня последняя бутылка каберне осталась. Грешно одному ее приканчивать». И мы пошли.

Это был май восемьдесят шестого года. И тридцатикилометровая чернобыльская зона. Я писал оттуда репортажи для «Комсомолки» и «Собеседника». Андрей был начальником объединенной службы радиационного контроля. После выпитой бутылки выяснилось, что Андрей – мальчик из профессорской семьи, отлично закончил мединститут. Это не мешало ему иногда вечерами на отцовской даче в Буче играть на скрипке, часто ходить в филармонию, восхищаться украинским барокко и даже писать стихи. Признанный знаток итальянского Ренессанса и лучший переводчик многих итальянских поэтов Оксана Ежи-Пахлевска как-то заметила, что пишет он, как Петрарка, только родившийся в двадцатом веке. К тридцати годам Андрей успел жениться, закончить аспирантуру, издать первый сборник стихов и стать завлабом в закрытом военно-медицинском институте. До Чернобыля он еще сомневался, что будет заниматься радиационной медициной всю жизнь. После 26 апреля стало ясно, что «малые дозы» его никогда уже не отпустят. В Чернобыле к «серьезному» пропуску давали дозиметр-накопитель. Похожий на серебристый карандаш цилиндрик крепишь специальной прищепкой к карману, таскаешь с собой целый день, чтобы вечером сдать лаборанту, а тот занесет показания в специальную карточку. Андрей, посмотрев на мой дозиметр, дал мне еще один: «Этот поточнее будет, и не надо каждый день бегать к лаборанту, на неделю хватает, если, конечно, не свалиться в кратер четвертого реактора».

Все, что я написал в то лето и позже (два-три года спустя) о здоровье чернобыльцев, о непрогнозируемых медицинских последствиях, о влиянии малых доз, о сплошной фальсификации в ходе «углубленной диспансеризации», было сделано с подачи Андрея, благодаря его знаниям и его информации. Он стал для меня медицинским богом. Я верил каждому его слову о том, что «сбылось и как сбывшееся изменит всех нас». К несчастью, он почти во всем был прав… Однажды я все-таки уговорил начальство провести меня прямо к разлому в стене четвертого блока. Условие поставили, как на войне: след в след, ни шагу в сторону. И мы пошли. Андрей с нами. Мы дошли до развала. Ничего я там не увидел, никакого свечения, никакой зловещей тишины не услышал. «Все, пять минут истекло, пошли», – сказал руководитель смены. Вместо того чтобы шагнуть влево, я случайно шагнул вправо. Андрей дернул меня за руку так, что в глазах потемнело. Он почти шипел: «Ты что, не понимаешь – там смерть!..»

Потом я уехал в Москву. Насовсем. Андрей остался в Киеве. В своем институте. Защитил докторскую диссертацию. Стал одним из ведущих мировых экспертов по Чернобылю. Мы перезванивались, переписывались. Последний раз видел его восемь лет назад в Киеве, на Владимирской горке. Такой же веселый, как и раньше. Такая же искренняя улыбка. Те же серо-стальные глаза. Только пшеничные волосы чуть побелели, словно выгорели на солнце. Он сказал, что развелся с женой, не объяснив почему. И признался: «Уезжаю работать и, наверное, жить в Вену». Тогда он никому не сказал, что уезжает умирать.

…Только сейчас мне его сын рассказал, что уже в девяносто шестом он был болен особой формой рака. Организм не выдержал адской атаки, которой подвергся в Чернобыле. Вылечить болезнь было нельзя, но смягчить ее ход, продлить жизнь можно было. И он уехал в Австрию, где восемь лет умирал, работая каждый день, пытаясь до последней своей минуты понять, как спасти человека облученного…

…Два дозиметра лежат в моем чернобыльском ящике. Открытки, письма Андрея Ковальчика, оставшегося январским утром на «вечный ночлег». «Вже не бринять шляхи, i вдалеч вже промчали Зухвалих коней дикi табуни»…