Первые сто строк

Однажды, было это очень давно, когда на голове моей еще не было ни единого седого волоска, а жизнь мне казалась бесконечно длинной, и я еще не знал той простой истины, что стоит человеку прекратить двигаться, как он теряет равновесие и падает, и мой сын еще только учился говорить, мы ехали ночным поездом из Запорожья в Киев. Уже и чай был выпит, и сказка на ночь рассказана, и машинки, которые Володя таскал за собой везде, убраны в “гараж” – большую коробку из-под печенья, а он все не ложился спать, сидел у окна и смотрел в кромешную тьму, мчащуюся вместе с поездом к рассвету. Мы с женой засыпали и просыпались, а он так и просидел всю ночь, уткнувшись в стекло, и лишь под утро, когда небо начало светлеть и редкие станционные фонари потухли, заснул. Что он видел там, за окнами? Что представлял себе? И какие мысли рождались в его голове? Я бы многое отдал тогда, да и сейчас, чтобы узнать, но уже никогда не узнаю. Это только его тайна. С двух до девяти месяцев мы читали сыну книги каждую ночь, от заката до рассвета. Потому что однажды словно кто-то поменял ему местами день и ночь: днем он спал, даже кушать редко просил, а ночью ни на минуту не смыкал глаз. Мы качали его по очереди – одну ночь жена, другую – я, положив на колени книгу, читали стихи, прозу, сказки и даже “Войну и мир”. Потом все в одну ночь переменилось: он уснул вечером и проснулся рано утром, мы даже испугались: не заболел ли ребенок? Когда же ему исполнился год и он научился произносить первые слова, в наш обиход надолго вошло “поситай!”, звук “ч” сыну дался только со временем. Я часто злился: “уж полночь близится”, а он все “поситай” да “поситай”, к тому же утром на работу, но все-таки пересиливал себя и читал до тех пор, пока он не говорил: “Теперь спать”. Чужие дети растут быстро, свои ой как медленно, но когда они взрослеют, начинает казаться, что все случилось, как говорила моя мудрая бабушка, в один день. Теперь бы и хотелось почитать, но дети уже не просят, им часто и разговаривать с вами некогда.
Володя недавно позвонил и вместо обычного, ставшего уже традицией почти ежевечернего разговора о том, как прожит день, что удалось сделать и что больше всего взволновало, вдруг прочитал: “На обжитой солнцем улочке, Из полого, пополам переломившегося дерева, Ставшего уже давно корытцем, Незаметно обновляющим в себе небесные воды, Я утоляю жажду: свежесть и древность воды В себя принимая тихим движеньем ладони. Я пью, и это кажется мне бесконечно громадным, Бесконечно отчетливо-ясным, и вдруг Этот хранительный жест мой Свежую воду пролил мне в сознанье. Так приди же утишить меня, промыть тишиною, Пусть легкость покоя войдет в мои руки…” Он замолчал. Я сказал: “Как красиво! Кто это?” “Рильке, – ответил он. – Послушай еще: “Жесткость минула. Дымок надежды Серый цвет лугов прикрыл внезапно. Новый звук в ручьи вошел. Безбрежность нежности вошла, как солнца пятна, И легла на землю из глубин пространства. Дальние пути идут в пейзаж, как языка волненье. Вдруг ты видишь образ собственного восхожденья В этом голом дереве, вне всякого убранства”. Мы помолчали немного и стали говорить о Киеве, любимом нашем городе, откуда он накануне вернулся. Киев был еще в листьях, и на клумбах доцветали последние розы, но по утрам уже блестели осколками разбитых зеркал маленькие лужицы на тротуарах, небо становилось высоким и пронзительно синим, золотые купола соборов и церквей приобретали какой-то матовый медовый блеск. Как жаль, подумал я, что прекрасные слова исчезают из повседневности, в нашем обычном – безумном! – ритме им нет места. Спеша, суетясь, мы, может быть, и замечаем внезапно появившуюся в октябре легкомысленную бабочку на уже присыпанной ненадежным снегом ветке, затейливый узор кленового ковра, пронзительно просящий милостыню свист ветра, смутно падающую звезду в ночном небе, но мы стесняемся сказать об этом вслух, признаться себе и другим, что нам осенью становится грустно, хотя отчего – мы и сами часто не знаем. Я думаю, не говорим мы об этом, потому что боимся признаться в родстве и с ветром, и с небом, и с одиноко стареющим деревом под окном. Мне могут сказать вслед за известной писательницей: “Не такое теперь время, чтобы можно было лечь на землю и спокойно наблюдать, как встает и заходит солнце”, но если мы перестанем восторгаться каждым закатом и восходом солнца, удивляться миру вокруг нас, мы никогда не поймем того, что время тоже может тосковать и что “вечность бесконечная ночует” лишь в наших сердцах.

Петр Положевец