Первые сто строк

Недавно пианист Владимир Гаврилов, давно живущий на Западе, сказал, что пора рассказать правду о Святославе Рихтере. Самом закрытом и самом гениальном музыканте двадцатого века. Но правда, рассказанная другими, пусть самыми близкими друзьями и родными, всего лишь приближение к ней. Только человек сам может, если захочет, поведать правду о себе. Правдой Рихтера было его отношение к музыке, все остальное суета, мешающая “читать ноты”. Он никогда не давал интервью, не любил газеты, считал, что они только пачкают руки. Не жаловал телевидение, когда передавали его записи, старался слушать их с закрытыми глазами, изображение только отвлекало от музыки, он говорил, что незачем смотреть на руки и лицо пианиста, надо его слушать. Не любил балет: ему казалось, что танец лишь мешает постигать божественные звуки. И все-таки однажды он захотел поставить хореографический концерт Пуленка и пригласил к себе домой поговорить об этом Владимира Васильева, но понял, что из этого ничего не выйдет, что Васильеву это чуждо, кроме того, “он большой задавака, и ему важнее его идеи, а не музыка”. Он откровенно признавался в своей “бездарности в отношении восприятия поэзии”. В девяносто пятом году, когда ему уже было восемьдесят и он сыграл тысячи музыкальных произведений не только в самых престижных западных залах, но и в убогих сельских клубах, когда самые знаменитые дирижеры откладывали свои дела, чтобы выступить вместе с ним, он решил, что пора рассказать о себе. О себе – значит прежде всего о музыке, в которой он жил, с которой жил. Он выбрал человека, который мог бы, как он сказал, “сделать его биографию”, – французского скрипача и кинодокументалиста Бруно Монсенжона. Но это было странное желание. Рихтер хотел, чтобы Бруно написал о нем книгу, развеяв ходящие слухи, “чтобы все было исправлено”, и в то же время не хотел встречаться со своим будущим биографом, потому что вообще никого не мог видеть. Не зная, что от него хотят, Бруно не мог согласиться делать такую работу, но и не мог отказаться от предложения, потому что очень долгие годы искал этой возможности. И тогда он решил набросать с десяток страниц текста “вокруг Рихтера”. Монсенжон очень любил Пруста, кстати, это был один из любимейших писателей и Рихтера, и, работая над наброском, вспомнил эпизод с актрисой Берма, когда Пруст задается вопросом: “не превращает ли Берма в роли Федры один шедевр в другой – в шедевр исполнительского мастерства?” И вспомнив это, завершил свое эссе вопросом: “Что думает об этом Маэстро? Иными словами, может ли исполнитель быть гениальным? Может ли исполнение стать творением гения?” И стена пала, дверь приоткрылась. Бруно пригласили к Рихтеру. Потому что он затронул ключевую для музыканта проблему – интерпретации. Рихтер считал, что музыканты должны следовать тому, что написано композитором, и просто читать партитуры. Он редко когда говорил о том, что доволен своим исполнением. И все-таки есть вещи, которыми он гордился, считая, что они получились, но при этом извинялся за это чувство. Он мог слушать такие записи по много раз, хотя однажды заметил, что “слушать, конечно, надо не очень часто, это пагубно влияет на пластинку …ведь у нее тоже свои настроения”. Обычно свои записи он слушал с немногочисленными друзьями. “Они всегда меня хвалят, а жаль”, – замечает он вскользь. У Рихтера была замечательная традиция: накануне Нового года собирались дома самые близкие друзья и слушали запись “Рождественской оратории” Баха два вечера подряд, в первый первую-вторую части, во второй – остальные четыре. А в саму ночь на Новый год он часто ставил “Missa solemnis” Бетховена и только потом: “С наступившим новым годом”, звон бокалов и шампанское”. Я впервые в этом году слушал на Рождество баховскую ораторию. Все как записал в своих дневниках Рихтер: “Литавры. Ария D dur с Фишером-Дискау. Пастораль – вступление ко II части. Бесконечная колыбельная. Изумительная ария-фуга у тенора. Детские хоры и наконец финал с участием трубы”. После такой музыки долго не нужны слова…
…На концерте Святослава Рихтера я был только однажды: 30 мая 1973 года в Октябрьскоим дворце культуры города Киева. Он играл вместе с Московским камерным оркестром Лондонскую сюиту Гайдна. Читая его дневник в минувшие рождественские каникулы, я вдруг споткнулся на фразе: “Все как-то повторяется: люди, ситуации, места, и иногда кажется, что, может быть, все так и стоит на месте. А может, это и не кажется, а так и есть…” Но почему же тогда он сам себя спрашивал: “Сколько же на свете хорошей музыки?”, печалясь о том, что всю ее ему никогда не удастся сыграть…

Петр Положевец