Первые сто строк

Тогда я был совсем молодым. Ходил в застиранных до белизны джинсах, ярких – желтых, синих, красных – рубашках, носил длинные до плеч волосы и считал, что нет человека, у которого я не смог бы взять интервью, или темы, о которой не мог бы увлекательно написать. Мне было только двадцать два года, и я впервые работал в штате настоящей газеты (все студенческие практики не в счет – это своего рода игра). В Запорожье на гастроли приехал Киевский театр имени Леси Украинки. В ту пору это был лучший театр на Украине. Будучи студентами, мы пересмотрели все его спектакли. Здесь играли такие звезды, как Валерия Заклунная и Лариса Кадочникова, которых знали по фильмам во всех уголках тогда еще большой нашей страны. Но по-настоящему мы любили лишь Аду Роговцеву. За свою жизнь я видел много версий “Варшавской мелодии” – истории любви польской девушки, приехавшей после войны учиться пению в Московскую консерваторию, и отвоевавшего на фронтах солдата. Им казалось, что они любили друг друга так, как никто до них никогда не любил. Эта любовь была бы счастливой, они бы прожили долгую жизнь, нарожали бы много детей, но Сталин запретил браки с иностранцами. Роговцева играла так, как никто нигде не играл. Ни в Москве, ни в Ленинграде, ни в Варшаве, ни в Праге, ни в Торонто…
После спектакля я вышел на сцену с огромным букетом запорожских роз и сказал Аде Николаевне: “Хочу взять у вас интервью. Можно завтра?” Она удивленно посмотрела на молодого нахала и согласилась: “Приходите. В одиннадцать. В гостиницу”. Зрители в зале недоуменно смотрели на нашу беседу на сцене. На следующее утро я был с еще большим букетом у нее. Номер был похож на оранжерею: цветы стояли везде – на подоконниках, столах, на полу, в ванной, в коридоре. Все знали, что Роговцева пашет как проклятая, у нее нет выходных, она тащит на себе дом, платит “долги” – помогает тем, кто ей когда-то помогал. Первое, что я спросил тогда у нее, было: “Зачем так напрягаться?” Она, не задумываясь, ответила: “Понимаете, я выросла в коммуналке. Жизнь держалась на маме, а на ней – трое малышей и столетняя бабушка. Были дни, когда на столе стояли лишь размоченные сухари. Утром с постным маслом и солью, вечером – с сахаром. Но и этим богатством делились с соседями. Я видела, что мама все время занята, и поняла, что именно эта ноша помогает ей выжить, не упасть. Человек должен все время трудиться. Если он хочет реализовать себя, у него нет времени на отдых”. Даже сегодня я могу сказать, что то интервью с немного странным заголовком “Грустью сирени приходит радость и оставляет нас” было одним из лучших за всю мою журналистскую жизнь. Ее ответы на мои вопросы о доме, о семье я помню почти дословно до сих пор. Она рассказывала, как сын однажды написал ей: “Ты умеешь так молчаливо петь, что я боюсь даже тихонько тебе подпевать, боюсь слово невпопад произнести, боюсь тебя поцеловать”. Он увидел в ней то, в чем она сама себе не часто признавалась: внутренне очень уединенная, хотя со стороны кажется, что живет на шумном “базаре”. Дочка Катя, пятилетней, сказала ей: “Мама, мне так хорошо в твоей жизни. Мне хочется, чтобы и тебе было так же хорошо в моей”. Она никогда не гримировала реальность для своих детей и считала, что их труднее всего научить простым истинам: чтобы они уважали любой труд, были милосердны и умели заботиться о других, привыкали отдавать себя, не требуя взамен ни подношений, ни лести, ни благодарности. Для этого дом должен быть домом. Не музеем с табличками “Руками не трогать”. Очагом, вокруг которого собираются с радостью и горем, просто выговориться. Детей надо уметь не только слушать, но и слышать. Когда ее дети заболевали, у нее тоже поднималась температура.
…Через несколько лет, уже работая в “Комсомольской правде”, я снова брал у нее интервью. Мы больше говорили о театре и ее студентах. Она все время повторяла: “Я хочу внушить им, что труд без таланта ничего не решает. Но чем талантливее человек, тем он больше должен трудиться”. Готовилась играть мамашу Кураж Брехта. Призналась, что изобразительное искусство – ее настоящая страсть. Часто в отпуске, перебирая репродукции великих художников, плачет от бессилия: сможет ли когда-нибудь понять тайну лиц, глаз, рук на этих полотнах, успеет ли разгадать магию красок?..
Мы очень долго не виделись. И вот случайная встреча в Московском Доме актера. Я спрашиваю у нее: “Скажите, у вас были творческие неудачи?” Она смотрит на меня долгим пронзительно-грустным взглядом: “Удач у меня не было”. И я вдруг начинаю понимать, каким точным был заголовок моего первого с ней интервью.