Первые сто строк

Мы стали страшными людьми: мы привыкли к убийствам. Не вздрагиваем от очередного сообщения: убит, расстрелян, взорван… Нас убаюкивают заверениями: следствие работает, нашло зацепки, вышло на след. Громкие преступления курируют облаченные самой высокой властью люди. Президент и премьер постоянно возмущаются “страшными преступлениями”, обещают наказать преступников. Мы не заметили, как стали страной бандитов и террора. Меня тошнит от выступлений высоких чиновников, которые со значимым лицом с экрана телевизора начинают рассказывать, какие преступные группировки управляют тем или иным городом, под прикрытием каких фирм они делают свой бизнес, с кем из властей связаны. Странно, почему же, зная, они ничего не предпринимают, чтобы выжечь это зло, как раковую опухоль, вырезать всю эту нечисть?.. Или здесь что-то другое. Может быть, негласный “договор об общественном согласии”? Может быть, правда то, о чем не раз писала западная пресса, что в результате перестройки мы построили государство, в котором воедино переплелось все – спецслужбы, государственные чиновники, криминальные структуры, коммерция, партии и депутаты. Свои деньги криминальные авторитеты (вопрос: кто они? – только ли бандиты или и бывшие номенклатурные работники?) уже отмыли. И не без государственной помощи и поддержки. Теперь им нужна власть. Реальная политическая власть. Меня мало утешает мысль, которую я иногда слышу: для становления рыночной экономики период накопления бандитского капитала неизбежен.

Старовойтову могли убить не раз. За Чечню, Нагорный Карабах, Тбилиси. Убили сейчас. Потому что, как никогда раньше, теперь она могла нанести удар тем, кого больше всего ненавидела и презирала, – бандитам во власти – своей победой на выборах в законодательное собрание Санкт-Петербурга или в губернаторы Ленинградской области. Я когда-то спросил Галину Васильевну: “Вы не боитесь ввязываться во все эти национальные конфликты?” – “Не боюсь. Я чувствую людей с первого взгляда, и они меня тоже. Знаешь, сколько раз я, будучи совсем молодой, побывала в этнографических экспедициях на Кавказе, в какие горные селения забиралась – никто ни разу меня не обидел”. То был странный ночной разговор. Мы сидели с ней на берегу Атлантического океана, в ста пятидесяти километрах от Вашингтона, на посольской даче, и она рассказывала мне о сыне и внуке, о том, почему Ельцин от нее отказался, как принимаются решения в Кремле, о своей книге о самоопределении народов, которую она написала в то время в Институте Мира. За одну ночь я узнал об истории межнациональных отношений в СССР больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Тогда же она сказала фразу, которую я помню до сих пор: “Я ничего не боюсь, потому, что не умею ни врать, ни воровать”. После той встречи мы виделись с ней редко. То на конференции по выборам в демократическом обществе, то на форуме по роли общественных организаций в становлении правового государства, то на каких-то приемах. Года три назад она дала мне большое интервью. Я позвонил ей: “Будете читать перед публикацией?” – “Нет, не буду. Если еще и “Учительской газете” не доверять…” Последний раз я видел ее прошлым летом в Английском посольстве на приеме в честь дня рождения королевы. Она только что вышла второй раз замуж, выглядела прекрасно, мы договорились, что с нового года начнем новую рубрику на новой полосе “Политика” – “Старовойтова не согласна…”. Рубрики не будет, и Галины Васильевны не будет. Мы больше не услышим ее трезвый голос в парламенте, и никто больше на нормальном русском языке, без “э” и “ы”, без мата, неправильных ударений не скажет нам, кто мы есть на самом деле.

Я смотрю новости по телевизору, слушаю радио и почему-то все больше укрепляюсь в мысли, что это убийство никогда не будет раскрыто. И все время стоит перед глазами одна и та же картинка. В Вашингтоне Старовойтова ходила с огромной рыжей копной мелко завитых волос. Жена моего друга Лейла, хороший стилист, уговорила ее постричься. Когда она посмотрела на себя в зеркало и увидела короткую ультрамодную стрижку, то радовалась, как девчонка, и смеялась, смеялась…

Я слышу тот смех и сейчас.

Петр Положевец