Первые сто строк

Каждый год в апреле я получаю десятки писем от людей, с которыми познакомился в Чернобыле, в восемьдесят шестом году сразу после аварии на атомной станции. Это словно отчет друг перед другом: как мы прожили год, что успели сделать, кого еще потеряли. Туда ехали специалисты высшего класса, шла самая мощная техника. Я знаю, уверен – не деньги, не карьера вели людей в Чернобыль – чувство жгучей ответственности за чужие грехи, чувство сопричастности к ним и боязнь не успеть предотвратить новые беды. У меня осталось после Чернобыля самое ценное, что я успел нажить в этой жизни, – мои чернобыльские друзья. Как часто мне их потом не хватало. Полуночные телефонные звонки, длинные письма совсем не то, что дежурство в штабе на станции, или дорога в бронетранспортере на атомную, или рюмка водки на чей-то день рождения в базовом лагере в тридцатикилометровой зоне. Я не стыжусь ни строчки, написанной в то чернобыльское лето, но знаю, что брал тогда в долг у своих друзей – их честность и смелость. Не знаю, смогу ли я им отдать когда-нибудь свои долги – ведь многих уже нет. Я помню, как мы поехали снимать зараженный грунт в районе четвертого реактора на инженерной машине разграждения вместе со старшим лейтенантом Михаилом Ширченко и рядовым Элгуджей Окуджавой. Мы шли по проложенной трассе. Вот и пятачок, самый надежный в этом месте. Радиоактивный завал – смертельный, но опасность не чувствуется, не видна – совсем рядом, рукой достать, но с пятачка к нему не подобраться. Ширченко вытащил блокнот, чертил, высчитывал что-то. Потом, обрадованный, как заорет Окуджаве: “Команды выполняй до сантиметра!” Отработали полчаса и назад в лагерь. Не успели отъехать – увидели машину “старлея” Андрея Топоркова. Дергалась она на месте: ни назад, ни вперед. Услышали разговоры по рации майора Алексея Гончарова с Топорковым. “Что там у вас?” – “Разулись. Гусеница слетела”. – “Помощь нужна?” – “Ремкомплект пришлите. Сами управимся”. – “Может, все-таки вас выдернуть оттуда? Буксиром? В безопасное место?”. Отказались. Но майор вызвал на связь все машины, сказал, что Топорков застрял в грязной зоне. Первым откликнулся рядовой Яков Константинов. “Разрешите на выручку. Не могу я друга в беде оставить. Водитель Топоркова Федотов из одной деревни со мной”. В мгновение ока он был рядом, выскочил из машины, на ходу толкнул товарища. Тот понял сразу: “Товарищ старший лейтенант, мы сами управимся. Идите в кабину”. Андрей не услышал. Не захотел услышать. Работал вместе с ними. Пока не “обули” машину. Они разгребут завалы, снимут почву. И наступит день, когда многих из этого подразделения больше не пустят в зону. И тогда майор Алексей Гончаров пойдет один. Вместо троих. И машину поведет, и связь будет держать, и данные собирать. Пройдет десять лет, и подполковник Гончаров умрет от лейкемии. Его сын – старший лейтенант Николай Алексеевич Гончаров напишет мне о последних днях отца. Умирал тот тяжело, но ни разу не пожалел, что подставлял себя под радиацию чаще, чем своих “салаг”.

Я был такой, как все, в Чернобыле, и все же… Сына своего я отправил подальше от Киева к родственникам в самом начале мая. Мы прошли с ним заросшей тропинкой до трамвая, потом побродили по вокзальному перрону, а через пару дней, уже в другом городе, на дозконтроле, приборы обнаружили радиоактивную грязь на его башмаках. Я был такой, как все, и все же… Когда я возвращался из Чернобыля, меня тут же отлавливал участковый врач: немедленно кровь сдать и щитовидку проверить – сколько она рентген нахватала. Я был такой, как все, но не собирал руками графит и топливо у разрушенного реактора и не покрывался буро-коричневым ядерным загаром, как солдаты и офицеры, которых бросали в самое пекло вместо роботов и манипуляторов – их просто не было. Я мог приехать и уехать из зоны. Они – нет. Они там служили. Может, еще и поэтому я чувствую себя в долгу перед ними.

…Есть у меня старый зеленый блокнот. Клееный-переклееный. В нем все чернобыльские факты, имена, телефоны. Он был на третьем блоке Чернобыльской атомной станции, рядом с четвертым разрушенным блоком и саркофагом, в мертвой Припяти и Славутиче. Он до сих пор фонит…

Петр Положевец