Первые сто строк

Теперь у Ярославы Вадимовны я бываю редко – может быть, раз в полгода. Не чаще. Когда-то мы работали вместе, в одной газете. Она многому меня научила. Помню, как я, начинающий журналист, появился впервые в ее кабинете. Она была звездой, каждый ее очерк – событие, сенсация – обсуждался в редакции неделями, письма ей слали мешками, главный редактор боялся ее едких замечаний, похвалы Ярославы Вадимовны ждали, как Божьей милости, годами. Тогда ей было уже под пятьдесят. Все еще стройная, подтянутая, она сидела за большим столом, заваленным бумагами, и что-то читала. На ней была бледно-желтая шелковая кофта, и на столе стояла такого же цвета – тон в тон – роскошная роза. Она нехотя оторвала глаза от чтения, кивнула – садитесь, и я, заикаясь, стал рассказывать, что хочу поехать в Нефтекамск, защитить парня, которого запрятали в “психушку”, когда он начал критиковать директора завода, а перед тем разгневанный директор порвал на глазах у профкомовцев уже выписанный Равилю ордер на квартиру… Она просидела со мной несколько часов, заставляя думать: с кем и как я буду разговаривать в командировке. Материал в газете появился, пришло опровержение, главный редактор потребовал от меня объяснительную, Ярослава Вадимовна улыбалась: “Все нормально…” В конце концов квартиру Равилю дали, диагноз признали ошибочным. Через пару лет Ярослава Вадимовна ушла на пенсию, а я перешел в “Учительскую”…
За пролетевшие десять лет многое изменилось: сначала умерла ее мать, профессор русской литературы, потом муж, просторная квартира опустела – дети разлетелись по миру, да так и не вернулись. Александра осела во Франции, сын живет в Америке. Ее волосы совсем поседели, глаза стали хуже видеть, голова на непогоду становится совсем чужой. Звоню перед Новым годом. Как здоровье? Ничего не нужно? Когда в последний раз звонили дети? В ответ лаконично: “Еще живу. Ничего не нужно. А дети – как все дети – заняты. Я им звоню”. И вдруг оживление: “Слышала, вышла новая книжка Саган. Вроде бы там есть “Рыбья кровь”. Если не затруднит, не мог бы попробовать найти?” Нашел. Несу. В гостиной перед телевизором белобрысый мальчуган. Я его не знаю. Наверное, внук приехал. Ярослава Вадимовна смотрит строго: “Ты сиди, смотри, а мы кофе на кухне попьем”…
В Большом театре давали “Музей Оскара Шлеммера”. Она пошла, потому что знала, кто такой Оскар Шлеммер – немецкий философ, художник начала века. Странный был человек, придумывал костюмы, в которых нельзя было двигаться. Каждый костюм – словно маска, навечно приросшая к телу, спрятавшая и лицо, и душу. Андрис Лиепа заставил шлеммеровские костюмы двигаться, они ожили и даже попытались от сросшихся с телом масок освободиться. Ей особенно понравилось, как человек – весь в путах – долго бился, извивался, ломал всего себя, чтобы из них выбраться, а они его не отпускали, не давали выпрямиться, взлететь, но он фанатически сражался с ними, отрывал вместе с живой плотью, и наконец – вот они крылья, и земля уже внизу, плывет под ногами. Но вдруг вскрик – то ли скрипка, то ли флейта – и опали крылья, лишь мгновение – и нет уже их, вместо крыльев – длиннющий хвост, и человек – не человек, а полускрученная обезьяна. Она возвращалась домой, и слезы застилали ей глаза. “Боже, – думала она, – что с нами стало. Кем мы стали?” Внезапно всплыли слова Наума Коржавина: “Перепутано все. Все слова получили сто смыслов”. Она не успела додумать мелькнувшую мысль, как что-то зашевелилось почти под ногами – на канализационном люке. “Бродячая собака греется”, – подумала. Оказалось, человек. Почти ребенок. “Что ты делаешь?” – “Сплю”…
Она привела его домой. Выдраила мочалкой с ног до головы. “Не стесняйся, я в бабушки тебе гожусь”. Накормила, уложила спать – сама не сомкнула глаз до утра: “Боялась, чтобы не убил”. Потом утром слушала Диму. Он был из Перми. Двенадцать лет. В десять мать ушла к другому, бросив сына на отца-пьяницу. Он ходил в школу – тройки, четверки, иногда пятерки. Возвращался домой – там всегда пьяная компания. Однажды ночью он проснулся от того, что кто-то стягивал с него одеяло. “Папа, что ты делаешь?” Так повторялось не раз. Потом он стал отдавать сына собутыльникам – за бутылку. Два года Дима терпел. Ни мать, ни учителя ничего не знали. Но прошлой осенью не выдержал, без копейки денег, без документов рванул из дому. Два месяца на перекладных добирался до Москвы. Где ящики на рынке подносил, где полы драил, четыре недели в одном из городов вместе с зеленхозовцами кустарники сажал. В Москве днем сумки подносил богатым клиентам “Седьмого континента”, спал где попало. Он сразу сказал Ярославе Вадимовне: “Если вы меня сдадите в милицию, я все равно убегу. Если в Пермь вернут – отца убью”. В тот же день по старой памяти она позвонила своему знакомому – заместителю министра. Тот пообещал устроить Димку в знаменитый детский дом… Мальчишка согласился. Только просил не отправлять его до Нового года, очень хотел встретить праздник в Москве. Решили, что он останется пока с Ярославой Вадимовной, потом поедет в Пермь, чтобы, если повезет, пробраться в дом, пока никого не будет, и забрать кое-какие только ему дорогие вещи. Затем – около десятого января – вернется и уже тогда отправится в детдом.
Она купила ему билет, наготовила еды, посадила в поезд, дала денег на обратную дорогу. Прошло десятое, одиннадцатое, двенадцатое. Теперь каждое утро Ярослава Вадимовна, наскоро выпив чашку чая, спешит на вокзал встречать пермский поезд. Становится у первого вагона и ждет….

Петр ПОЛОЖЕВЕЦ