Первые сто строк

Если встать рано утром, пока парижане досматривают последние сны, а туристы только что улеглись после ночных развлечений, и, выпив чашку крепкого кофе, выйти на набережную Сены, то услышишь, как просыпаются птицы в густой листве платанов над рекой, как скрипят массивные дубовые двери в старинных особняках и как еле слышно переговариваются между собой старые баржи, шлепая натруженными боками по деревянным причалам. Потом надо медленно, не спеша пойти в сторону Лувра. Миновав его стены, вскоре окажешься на острове Сите. Еще один поворот, и внезапно перед тобой взлетает ввысь Нотр-Дам. “Кто выдумал эту бездну и выбросил в глубь высоты?” – удивляешься вслед за Юлианом Пшибосем.

“Три стрельчатых портала; над ними – зубчатый карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное центральное окно-розетка с двумя другими окнами, расположенными по бокам, подобно священнику, стоящему между дьяконом и иподьяконом, высокая и легкая аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, несущая на своих легких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две мрачные массивные башни с шиферными навесами. Все эти гармонические части великолепного целого, воздвигнутые одни над другими в пять гигантских ярусов, в бесконечном разнообразии безмятежно разворачивают перед глазами свои бесконечные скульптурные, резные и чеканные детали, могуче и неотрывно сливающиеся со спокойным величием целого. Это как бы огромная каменная симфония, колоссальное творение и человека, и народа…” – Виктор Гюго, “Собор Парижской Богоматери”.

А что же Сена? “У счастливицы Сены, – поет Жак Превер:

Ни забот ни хлопот

К берегам мимоходом

На прогулке прильнет

Блеском платья мгновенно

Озарит парапет

И степенные стены

Где как строгий сосед

Нотр-Дам ей надменно

Смотрит искоса вслед”.

Сена кокетливо побежала дальше, к морю, даже не заметив, как время и люди вдоволь поиздевались над великим творением. Не только от ветров и непогоды появились на его каменном теле шрамы, люди разбивали статуи, меняли витражи, закрашивали стены, выносили гробы. “Tempus edax, homo edacior” (“Время прожорливо, а человек еще прожорливей”) – говорили древние. Хотя Гюго как-то заметил, что он охотно перевел бы это крылатое выражение как “Время слепо, а человек невежественен”…

Фиалки продают на Монмартре. Здесь в то утро предлагали билеты на вечерний концерт – “Песнопения григорианских монахов”. И снова тот же путь, но только вечером, – от крошечной гостиницы в двух шагах от Елисейских полей на остров Сите. Собор словно плыл над площадью. Я знаю только одну церковь – Андреевскую в Киеве которая будто летит над городом, когда смотришь на нее с Подола. Собор был полон. Лишь одна большая люстра горела по центру, скрадывая многочисленные арки и анфилады, потолка не видать, словно сидишь под небесной бездной, готовой поглотить тебя в одно мгновение. Вышли десять совсем молодых ребят, клавесин взял первый аккорд, запела виолончель – голоса зазвенели, переплелись, унеслись куда-то в поднебесье, словно жаворонки, а потом вернулись эхом из боковых нефов. Казалось, все пространство собора поет, звенит от напряжения. Это были не молитвы, а признание в любви Всевышнему, безграничной, как сама душа, хрупкой, нежной. Голоса превратились в хрустальные колокольчики, и стало страшно, что вдруг они треснут от напряжения. Слезы потекли сами собой. Хотелось закрыть глаза и молиться: “Боже, прости меня…” А когда все стихло, вдруг всплыли давно забытые строки: “О Боже, ведь я твой стебель. За что меня отдал толпе? Боже, что я тебе сделал? Чего я не сделал тебе?”

Петр Положевец