Первые сто строк

Когда-то он служил в армии, но в начале девяностых годов уволился. Совсем молодым по армейским меркам – ему было около тридцати. Уволился не потому, что разочаровался в своей профессии, он ее по-настоящему любил, быстро двигался от звездочки к звездочке, он просто перестал понимать, зачем существует армия, – особенно после расстрела Белого дома. Кстати, вместе с ним уволилось практически и все его подразделение. Он чуть было не запил от тоски и ощущения безысходности. По вечерам звонили бывшие сослуживцы: кто устроился механиком в автомастерскую, кто в фитнесс-клуб тренером пошел, кто подался охранником в банковские структуры. И только он не знал, что делать дальше. Жена забрала дочку и уехала к маме в подмосковный Подольск, бросив зло на прощанье: “Закончится хандра, придешь в себя, позвони, может, я и вернусь. Я выходила замуж за мужчину, а не за тряпку!” “Пойду в наемники, подамся во французский легион, – решил он через пару дней. – Что-что, а стрелять я умею, денег заработаю и мир повидаю”. Но стать диким гусем ему не довелось. Позвонил его старый приятель, однокурсник, спали рядом в казарме. Слово за слово, как да что, сколько собираешься еще служить – и оказался через день мой приятель в роскошном офисе западной инвестиционной компании, вице-президентом которой служил его бывший однокурсник. Назначили моего приятеля советником, положили оклад, который ему и в самом фантастическом сне не снился. Все пошло у него хорошо. Жена вернулась. Родили еще одного ребенка – теперь сына, перебрались из гарнизонного жилья в Балашихе в столицу, купив трехкомнатную квартиру. Стали ездить отдыхать в бархатный сезон сначала в Турцию и на Кипр, а потом в Новую Зеландию. Построили загородный дом, где начали постоянно жить. В этот загородный дом он и позвал меня посмотреть, как обустроился. Моя машина уперлась в трехметровые металлические ворота в крепком глухом заборе – ни дома, ни участка не видать. Нахожу еле заметную кнопочку, звоню, ворота как по мановению волшебной палочки открываются. Двухэтажный домик утопает в зелени. Вокруг высоченные березы, между ними ровный газон с еще не пробившейся травой, зато весь усыпан крокусами – фиолетовыми, синими, розовыми, белыми и больше всего желтых. Машина давно припаркована, дом показан, выпито по бутылочке мексиканского пива “Корона” с лимоном. Он просит помочь посадить сирень в углу участка. Открывает сарай, и я ахаю от удивления: там стоит в мой рост огромный куст сирени с уже выброшенными клейкими листочками и пробивающимися будущими соцветьями. Мы копаем яму, рядом вертится сын. На желтый цветок крокуса садится огромный шмель. Внимание малыша переключается на него. Шмель, мне кажется, даже сопит от удовольствия – таким сладким нектаром он давно не лакомился. И как его выдерживает хрупкий цветок? – удивляюсь. Он долго не улетает, словно собирается выпить все до последней капельки. Но вот начинает жужжать, словно тяжелый бомбардировщик, пытается взлететь и плюхается на землю. Малыш в плач. Мы бросаем свои лопаты. Шмель снова натужно жужжит, крылья движутся, но взлететь он почему-то не может. Устав, начинает пешком перебираться в направлении, только ему известном, от одной сухой травинки к другой. Снова пробует взлететь, и тут мне кажется, я понял, в чем дело: одно прозрачное крылышко было меньше другого, словно он повредил его где-то или надломал. Замечает это и мой приятель: “Слушай, как жаль, теперь он погибнет, а такой красивый”. Малыш, услышав слова отца, давай рыдать, потом сквозь плач: “А если доктора позвать?” Шмель делает еще одну попытку, крыло полностью освобождается из спины, и он взлетает. Мы вздыхаем с облегчением, отец объясняет сыну: “Он просто еще маленький, недавно родился, и крылья у него не окрепли – вот и вся история”. Юрка бежит к маме рассказать про шмеля, а я спрашиваю, куда ведет калитка. Мы открываем ее и спускаемся к небольшой речушке. Весь берег захламлен – чего здесь только нет! И так вдоль всей линии глухих заборов. Я смотрю удивленно на весь этот безумный, совсем не к этому месту, пейзаж. “Она все равно умирает”, – перехватывает мой взгляд приятель, и тут я вижу, как из-под заборов то тут, то там спускаются к речушке трубы. Мне не надо спрашивать, что это за трубы, и так знаю – канализационные…

Петр Положевец