Паола ВОЛКОВА: Тарковский – это не Пугачева

Минувшей весной вся страна отмечала 70-летний юбилей Андрея Тарковского. Отмечала как свой государственный, общенациональный праздник. Для Фонда Андрея Тарковского это были особые, ни с чем не сравнимые дни. Паола Волкова, профессор, заслуженный деятель искусств России, директор фонда, собрала огромную уникальную фотовыставку. Естественно, что, встретившись с Паолой Дмитриевной, мы говорили именно о Тарковском.

– Паола Дмитриевна, каждый большой художник дорог нам потому, что всем своим творчеством, жизнью своей пытался отстоять казавшееся ему самым важным, необходимым. Чаплина, скажем, волновала судьба маленького человека во враждебном мире. Что было главным для Тарковского, кого он пытался защитить?
– Категорически против такой постановки вопроса. Тарковский никого не защищал и ни на кого не нападал. Он лишь хотел обратить наше внимание на то, что человек должен жить, отвечая за себя, в ответе за себя. И сам он чувствовал собственную ответственность не только перед совестью, перед Богом, но и был человеком, глубоко ощущающим дыхание мира, Вселенной, космоса. Ему была очень важна индивидуальная жизнь личности в пути. Тема пути, вопрос пути – все это Тарковскому было далеко не безразлично. Когда человек встает на путь, то начинает отличаться от других тем, что перестает быть коллективным. В творчестве Тарковского вы не найдете коллективного человека, есть только свой путь и своя судьба.

– Если продолжить неожиданно возникшую у нас параллель, то нельзя не обратить внимания, что картины Чаплина были откровением, встречи с ними рождали у миллионов слезы и восторг. Когда же заходила речь о фильмах Тарковского, то нередко раздавались голоса: зачем это надо, если ничего непонятно? Как соотнести подобные противоречия?
– Очень просто. Чаплин оказался художником, который совпал со своей эпохой, случаются такие совпадения. А Тарковский с массовой потребностью не совпал, не мог совпасть.

– А совпадет когда-нибудь?
– Не знаю. Но если это и произойдет, то Андрей Арсеньевич станет человеком понятным, освоенным, без тайны. А тайна, как в жизни, так и в искусстве, – это самое главное. Она – магнит, стимул.

– К юбилею Тарковского вы собрали огромную выставку, посвященную не только ему одному, но и поколениям этой непростой семьи. О чем, по-вашему, эта выставка должна поведать зрителю в первую очередь?
– У нее, если вы обратили внимание, очень конкретное название: “Семейный альбом. Тарковский”. И она не просто о семейных связях, но и о том, как эти связи – матери и отца, отца и сына, матери и сына, других членов семьи – пропитали творчество Андрея. У Тарковского ведь нет ни одного фильма, который не был бы пропитан этим волновавшим его вопросом, который словно бы скреб его постоянно. Потому что тема семьи соотносилась для него с темой Отечества. Внутренние, интимные связи между людьми внутри семьи, особенно в “Зеркале” это проявилось и в “Жертвоприношении”, были для него более чем важны. Но стремление к гармонии постоянно оборачивалось невозможностью ее достичь. Отсюда диссонанс при невозможности объясниться, слиться и дефицит, нехватка душевного, духовного понимания. Так возникает конфликт, когда есть любовь и нет понимания. Есть понимание, но нет любви. И все это так драматично. Вообще драматургия не случайно является одним из главных жанров европейского искусства. И именно для Тарковского она до чрезвычайности важна.
Вообще Тарковского отличала сферичность, мы пока говорим о нем немного плоско, а сферическое сознание отличается тем, что в нем каждая точка сама по себе – центр. Наверное, от многих других Тарковский отличается тем, что для него предметом изображения являлось человеческое сознание, внутренний монолог. Он все время идет у внутренней речи. А внутренняя речь – всегда разговор с самим собой. И тогда исчезает граница между сном и явью, между тем, что перед зеркалом, и отражением в нем. И не случайно Бориска заикается, а Рублев накладывает на себя епитимью молчания. Они идут к внутренней речи, к самопознанию. В отличие от необыкновенной болтовни Кирилла в “Рублеве”. Помните, как в “Зеркале” мальчик повторяет: “Я м-м-могу говорить”. Через заикание он идет к овладению речью. Может, потому и к отношениям в своей семье Тарковский подходил на самом высоком уровне ответственности.

– Паола Дмитриевна, вы ведь не просто занимаетесь творчеством Тарковского, годы общения с ним стали частью вашей жизни. Неужели вы всегда и во всем были с ним согласны?
– На самом деле все мои специальные, профессиональные интересы вообще не связаны с Андреем Арсеньевичем. Я не киновед, у меня другая сфера интересов. Сейчас мне сложно сказать, как Андрей Арсеньевич попал в мою жизнь. Но однажды он появился на моем пути, и вот уже двенадцать лет возглавляю его фонд, и мне небезразлично то, что я делаю. Но сейчас могу сказать, что чем больше занимаюсь Тарковским, тем он становится для меня все менее ясным и все более сложным. И вопросительным. По мере того, как через материалы, размышления, многократный просмотр его пленок приближаюсь к нему, я отвечаю на одни вопросы, чтобы встать перед другими. И они таковы, что сейчас ни в нашей литературе, ни в официальных соображениях даже не задаются. А на те официальные вопросы, что задаются, я отвечать не хочу, не могу. Оценивать что-то, ставя плюсы или минусы, – не дело это, неправильно. У меня не может быть претензий к Тарковскому, потому что он мне неведом. А то, что ведомо, ведомо всем. Когда я сейчас смотрю его картины, то некоторые вещи в них, наверное, выглядят уже архаично, не так. Но это меня вообще не интересует. Все больше занимает личность этого человека, степень того, насколько он сумел через искусство выразить себя. А это было очень непростой задачей, потому что Тарковский всегда снимал только один фильм, и этот фильм был о нем, если называть вещи своими именами. Происходило то, что Леонардо да Винчи называл “методом постепенного приближения”. Этот метод заявил о себе в “Рублеве”, а “Ностальгия” – уже полный переход к внутреннему монологу. И “Жертвоприношение” – только внутренний монолог. Я написала книгу о Тарковском, и она меня уже не удовлетворяет, по мере создания поняла, что пишу ее очень поверхностно. Ибо передо мною стояли вопросы, ответить на которые я не могла. И я не знаю, буду ли дальше этим заниматься.

– Как вы относитесь к воспоминаниям о режиссере в вышедшем в начале 90-х сборнике “О Тарковском”?
– И здесь произошло то, о чем я только что говорила: никто из пишущих не приближается к Тарковскому, описываются только внешние обстоятельства, события.
Хотел Тарковский этого или нет, но он был очень закрытым человеком. Не специально, но было именно так. И думаю, что многие из тех, кто принимал участие в этом сборнике, понимали, что по-настоящему рассказать о Тарковском им не удастся. Андрей Арсеньевич одно время был дружен и немало работал с драматургом Александром Мишариным. Позже я попросила Александра Николаевича написать воспоминания для моей первой книжки, как попросила об этом же и первую жену Тарковского, Ирму Яковлевну. Оба категорически отказались. При этом Мишарин так и сказал: раньше я думал, что знаю его, а теперь убедился, что не знаю. И это было сказано абсолютно честно. Удивительно, что даже близкие люди не рискуют писать о Тарковском, а пишут, как ни странно, те, кто, возможно, находился с ним в добром знакомстве, но был отдален дистанцией. Так проще.

– Существует устойчивое мнение, что на Западе Андрея Тарковского понимают и принимают больше и лучше, чем на Родине, в России.
– Это очень большое заблуждение. Что это значит, когда говорят – “Запад”? Всюду есть определенное число зрителей. Его, Тарковского, зрителей. И значительно большее число тех, кого не отнести к его зрителям. Россия, где тоже есть определенный круг его фанатов, его зрителей, не исключение. И почему все должны быть его почитателями? Он же не Пугачева, чтобы все подряд его любили и понимали. Он же не топ-модель. И разве все люди должны обязательно читать Пруста или Достоевского или Малера слушать? Пусть это делают те, у кого в том есть потребность. И на Западе ситуация такая же. Просто дело в том, что в России присутствует своя специфическая кинематографическая обстановка вокруг имени Тарковского, говорить о которой бессмысленно. А там такой обстановки нет. В сущности, он там не жил. И для них он – гениальный художник из России. А здесь остается немало людей, с которыми Тарковский учился, общался, вступал в естественные производственные конфликты, которые помнят, наконец, то, что им хочется помнить. И, естественно, не стоит исключать чьего-то раздражения: почему это с ним так носятся?

– В связи со всеми этими обстоятельствами возглавляемый вами Фонд Тарковского живет сложно или просто?
– Фонд Тарковского живет чрезвычайно просто. Вопрос заключается лишь в том, уговорю ли я, директор, спонсоров дать денег или не уговорю. У меня был постоянный спонсор “Инкомбанк”. Они любили Тарковского, любили меня, мою работу и до 98-го года давали денег на то, что я предлагала. Я им всегда буду благодарна: это люди, которые помогли мне сделать все. Но потом был дефолт, и банк рухнул. Однако и сейчас есть люди, которые готовы помогать. Но сложности мои как раз в поиске средств. Что же касается Союза кинематографистов или там Министерства культуры, тут мне никогда ни в чем не помогали. И никогда ни в чем, правда, не мешали, полагая, что Тарковский – это личное дело Паолы Волковой, хотя на самом деле это не так.
А вот к 70-летию режиссера государство включилось с полной активностью, потому что надо было как-то реабилитироваться и реабилитировать. Раз уж прожил Тарковский в России непростую социальную судьбу. Мне близка мысль Максимилиана Волошина, что есть два вида художественной смерти – от физического уничтожения и канонизации. Причем, писал он, вторая значительно серьезней первой. Ведь, как хорошо известно, рукописи все же не горят и рано или поздно возвращаются, а вот канонизация – это катастрофа. Уже умирая, Тарковский сделал запись в дневнике о том, как было ему приятно узнать, что его показывают в России, что его фильмы смотрит тот зритель, для которого они и снимались. И боится он только того, что потом из него сделают мумию…

– Паола Дмитриевна, что, на ваш взгляд, дало Тарковскому его происхождение, порода, если хотите?
– Это очень сложный разговор, потому что мое суждение может в принципе показаться людям обидным. Мы ведь не помним никого дальше бабушки, мало кто помнит про прабабушку. Родовая память Андрея Арсеньевича – особая. Эта память возможна даже без точного знания истории рода. Это ведь память художника о корнях. Не случайна же для него метафора древа, корней и кроны. История Тарковских – это во многом и есть история России. Это история древних князей кавказских Шамхалов, царей дагестанских, которые с восьмого века с сирийскими корнями были. Потом это история крещения в православие при Николае I, получение княжеского титула, потом это история русского дворянства и русских народовольцев, к которым принадлежал их дед – Александр Карлович. Словом, это были поколения носителей культуры. И мне кажется, что этот род вдруг как-то взорвался, дал необыкновенную отдачу через Арсения Александровича и Андрея Арсеньевича, что бывает очень редко.

Алексей АННУШКИН