P.S. от Мелихова

Еще недавно мир на экране телевизора выглядел куда благополучнее, чем мир реальный, а сегодня – наоборот, ибо в реальности люди все-таки не только убивают, воруют и причитают, но иногда еще и работают, смеются. Так что силу духа сегодня молодой человек должен черпать уже не в пропагандистской неправде (которой мало кто верил), а… Да во всей истории человечества. Причем начиная с сегодняшнего дня. Я не думаю, что мне как-то особенно везет, когда я на каждом шагу встречаю людей, которые не скулят и не злобствуют, а пашут – в школе, в больнице, в лаборатории, за компьютером… Жизнь каждый день наваливает на них новые трудности, а они каждый день изыскивают, как с ними справиться. А когда выпадает час-другой перевести дух, делают вдох полной грудью, не позволяя завтрашним заботам отравить сегодняшний воздух.

Впрочем, что не мое открытие: еще Хемингуэй отмечал, что, чем ближе к передовой, тем более достойных людей встречаешь. При его тяге ко всякого рода передовым Хемингуэй очень ясно разглядел, как мало зависит победа от одного человека, – противопоставить могуществу обстоятельств он предлагал только одно – мужество: человека можно уничтожить, но победить его нельзя, он все равно должен бороться до конца. Как Хаджи-Мурат Льва Толстого, проповедовавшего отказ от насилия.

Правда, Толстого в целом действительно меньше влекли экстремальные ситуации. А в повседневной жизни он видел секрет сохранения силы духа в том, чтобы исполнять долг каждого живого существа – птицы, козы, зайца, волка: кормиться, множиться, кормить свою семью. С той только разницей, что человек должен добывать жизнь для всех, а не для себя одного. У человека, добывающего жизнь для всех, судьба часто может быть трудной, но никогда бессмысленной.

Собственно, едва ли не каждый выдающийся писатель, поэт (даже остро чувствующий трагизм бытия!) своим творчеством и судьбой вольно или невольно дает и какой-то рецепт противостояния разрушительным обстоятельствам, какой-то, высокопарно выражаясь, эликсир жизни. У Пушкина этот эликсир – красота, его дар откликаться на всякий звук и превращать хаос в гармонию: тоскливая бессонница, сельское кладбище, утрата, раскаяние, столкновение скупого отца с оскорбленным сыном, убийство гения завистливым коллегой – ко всей сложности пробуждаемых в нас чувств всегда примешивается и восхищение. Это при том, что у Пушкина и злодеи по-своему правы: мне это разве даром все досталось?.. – в пушкинском мире все имеют право на существование, и Пугачев, и Екатерина. Эта готовность откликаться миру как целому, а не только вырезать из него лакомые куски, с ненавистью отбрасывая все “лишнее”, – эти “уроки Пушкина” – очень глубокий кладезь живой воды (еще раз простите за высокопарность).

Лермонтовский эликсир – это, по-видимому, гордость, честь. Отказаться от всех утешительных сказок – и религиозных, и социальных – и без единой жалобы исполнить долг солдата, изгнанника, поэта, отыскивающего в своей лире не только мрачные, но и бесконечно трогательные звуки: “Спи, младенец мой прекрасный”, “Когда волнуется желтеющая нива”, “Люблю отчизну я, но странною любовью”…

Достоевский – это вечная устремленность к высшим задачам, тем последним, которые останутся, когда все сегодняшние злободневные вопросы будут решены, это неустанные поиски совершенного человека, исторической миссии России, размышления о могуществе бесполезного, о “мощной власти красоты”…

А вот, скажем, Марк Твен – это целебная мощь юмора. “Гекльберри Финн” – уж сколько слез здесь можно было напустить: несчастный сирота, спасающийся от зверя-отца, с ним несчастный негр, спасающийся от продажи на плантации, беспрерывные передряги… Но как великолепна река! Как восхитительны – увлекательны! – попадающиеся им на пути храбрецы, глупцы, мошенники…

Зато когда в своих “Записных книжках” Марк Твен дает волю пафосу, тогда о свободе слова лишь для мертвых, о преклонении перед деньгами, о коррупции и криминалитете в органах власти он начинает писать так, словно Соединенным Штатам завтра придет конец. Это было, напоминаю, лет сто назад – агония что-то затянулась… И это урок нашему апокалиптическому пафосу.

А если заглянуть в канонический мир красоты и гармонии – в Древнюю Грецию, – мы не без удивления обнаружим, что древние греки придерживались трагического взгляда на мироздание: все ценности противоречат друг другу, человек лишь бессильная игрушка в руках бессмысленного рока… Долг сестры – похоронить брата, если даже он был мятежником, долг правителя – бросить мятежника без погребения, и никакого выхода из столкновения двух этих правд не просматривается (“Антигона” Софокла). Если тебе суждено убить отца и жениться на матери, значит, так и будет – без всякой твоей вины (“Эдип-царь” того же Софокла). Это воззрение даже не подслащено идеей посмертного воздаяния – всем одна участь: и герои, и трусы, и распутники, и праведники отправляются в одну и ту же унылую страну, где царю живется хуже, чем поденщику на земле…

И все же древние греки почему-то не выглядят более несчастными, чем мы с вами. Очень возможно, еще и потому, что они с самого начала имели такой образ мира, в котором превратности судьбы изначально предполагались нормой – и каждый готовился к ним от колыбели. Мы же с чего-то вообразили, что человек рождается для счастья, понимаемого как беззаботность, а не труд и, простите за выражение, борьба – с редкими успехами и отдохновениями. И потому, когда жизнь показывает нам свое подлинное лицо, нам это представляется нестерпимой несправедливостью: норму мы принимаем за исключительность, за неудачу, за вину (злобные – за чужую, порядочные – за свою).

И что любопытно: неизбежный ужас, который рано или поздно ждет каждого из нас – смерть, – похоже, огорчает нас меньше, чем опасность ходить в поношенном костюме. Не потому ли, что смерть все-таки была изначально включена в образ мира, в котором нам предстояло жить?

А включенность в общественное целое, о необходимости которой в своем “Самоубийстве” так долго твердил великий социолог Дюркгейм, в те времена, по-видимому, выдавалась вместе со свидетельством о рождении. Современным же обществам в качестве противоядия против самоубийства требуется еще и какое-то Общее Дело. К счастью, сегодня оно у нас есть – это исторически назревшая и перезревшая либерализация российского общества. Однако и его стараются у нас отнять, изображая перестройку с ее сегодняшними последствиями делом лазутчиков, глупцов или мошенников.

Но лично я не дамся.

Александр МЕЛИХОВ