От Дюрера до Гойи

Всякий раз, оказываясь в Эрмитаже на выставке гравюр или рисунков, испытывала сожаление, не успевая на них насмотреться. Графика не может долго быть на свету, он ее разрушает. Посему эти шедевры, мелькнув в залах, скрываются с наших глаз в хранилище. Экспонируют их достаточно редко. А ведь неповторимые графические работы – пятая часть богатств Эрмитажа, их больше 600000 в этой мировой сокровищнице.

Листайте вправо, чтобы увидеть больше изображений

Теперь на третьем этаже Зимнего дворца появилась-таки Галерея графики. В пяти залах раз в четыре месяца будут «гастролировать» разнообразные тематические «сочинения» западноевропейских мастеров из фонда гравюры и рисунка XV-XX веков. А значит, можно будет узнать и об истории графики, о ее знаменитых коллекционерах, неожиданных находках, своеобразии техник и материалов. А главное – о сюжетах, смыслах и контекстах загадочных листов. Все это есть в планах кураторов. Разговаривать с ними – эстетическое удовольствие. Буклет, написанный о первой выставке, столь глубок и увлекателен, что читается как художественная литература. Экспозиция из ста шедевров посвящена взаимопроникновению рисунка в гравюру – диалог искусств от Дюрера до Гойи. Нам показали сто с лишним шедевров. Среди авторов все великие: Дюрер, Пармиджанино, Гольциус, Рубенс, Рембрандт, Гойя…

Графику смотреть труднее. Это всегда работа для ума и души. Для меня, например, загадкой является, как выверенное искусство гравюры, считавшееся некогда ремеслом, возвышается до метафоры. Точно в балете, сначала жесткая отработка любого движения, а в результате полет.

Особенно остро ощущается это в работах Франческо Пармиджанино и Жака Белланжа. Трепетная офортная игла мастеров свершает чудо. Франческа Маццоло, прозванный Пармиджанино, даже в офорте сохраняет свободу письма. Скольжение, как по воде. Недаром в его рисунке так явственно сфумато – прием, изобретенный Леонардо да Винчи, особая плавность тональных переходов, размытость контуров, мягкость. Этот фокус называют еще живой водой. «Зевс-громовержец» Пармиджанино парит, точно во сне. Поразительная легкость и вместе с тем определенность черт. А когда смотришь на «Сидящую женщину в профиль» Жака Белланжа, на ум приходит строчка Беллы Ахмадулиной «художник умеет играть на свирели…». Трудноопределимое, свирельное касание к листу бумаги пера и кисти создает редкую элегантность образа.

Белланж для меня абсолютная тайна. Он родился около 1575 года рядом с деревушкой, полностью уничтоженной французскими войсками при завоевании Лотарингии. Кто были его родители, неизвестно, но упоминание им титула «рыцарь» наводит на мысль, что он мог быть незаконнорожденным сыном кого-то влиятельного. Впервые его имя всплывает в документах в 1602 году, когда он сделался придворным художником в Нанси. Белланж оформлял кабинет Екатерины Лотарингской, писал портреты, реставрировал картины дворцовой галереи, участвовал в создании замысловатой колесницы для придворного балета. Так что ассоциация с балетом тут, по-видимому, не случайна. Работал художник и в Париже – украшал новую комнату герцогского дворца фресками с изображением сцен из «Метаморфоз» Овидия. Жизнь ни на кого не похожего художника оборвалась по неизвестным причинам, когда ему было едва за сорок.

«Святые жены у гроба Христа» Белланжа (офорт 1613-1616 годов) грациозны необыкновенно. А длани их с длиннющими узкими пальцами изогнуты так же торжественно и изящно, как и у апостола в этюде, сделанном пером и кистью несколькими годами раньше. В прекрасной статье куратора Василия Успенского прочла о том, что Белланж сумел вобрать в себя «дурманящее очарование пармиджаниновской грации», что в его манере есть и «гравировальные приемы итальянца Федерико Бароччи, культ элегантности школы Фонтен­бло, драматизм Микеланджело, формалистическая избыточность голландского маньеризма круга Голциуса, неожиданные реминисценции французской готики…». И вместе с тем все это «сплетается в нечто совершенно новое – имя которому Белланж».

Сын Анри, выросший уже без него, стал художником. В 13 лет поступил в ученики к Клоду Дерюэ, который учился у его отца. Между прочим, Жак Белланж и Клод Дерюэ дружили с Жаком Калло, тоже лотарингцем и автором офортов, чьи работы есть и в этой экспозиции.

Калло был не просто выдающимся гравером – новатором. Он придумал использовать твердый лак, какой был в ходу у мастеров музыкальных инструментов, унифицировал офортную иглу. Она у него с косым срезом овальной формы и заточенным нижним краем, это позволяло варьировать толщину линии, что до сих пор было присуще лишь резцовой гравюре. Калло – харизматичная личность. Между прочим, дед его женился на внучатой племяннице Жанны д’Арк. Так что бунтарство у Жака жило в крови. Его с детства пьянил вольный воздух свободы, подростком он несколько раз сбегал из дома с бродячими цыганами. Добрался до Рима. И все, что видел на улице, рисовал. Отец возвращал его домой, а потом согласился-таки на обучение сына в Италии… Семь лет он работал во дворце Уффици у Медичи. Оформлял празднества, театральные представления. Ему нравились массовые действа – площадные цирки, народный театр комедии дель арте. Всю жизнь Калло путешествовал. После смерти Медичи вернулся в Лотарингию, посетил Нидерланды, жил в Париже. В Бельгии встретился с Ван Дейком, написавшим его портрет. Король Франции Людовик XIII предложил Жаку Калло должность придворного художника, но тот отказался. Как патриот Лотарингии не смог забыть того, что французы разорили его родину.

Он прославился своими крупноформатными офортами, запечатлевая морские сражения, бедствия Тридцатилетней войны, шутливые шествия бродяг и комедиантов, сцены большой охоты. На одной из таких его гравюр насчитали 1138 человек, 45 лошадей и 137 собак! А его офорт в залах Эрмитажа «Выезд господ де Кувонж и де Шалабр на празднике в Нанси» сродни запоминающейся театральной декорации к классической звучной опере.

Впечатлившись образами Пармиджанино, Белланжа и Калло, я проскочила мимо гениев – Дюрера, Рубенса и Рембрандта.

Ксилография и резцовая гравюра на меди явились истоком европейской гравюрной техники. Овладеть ею было непросто. Да и руку требовалось иметь очень твердую. Одно дело – живописать кистью, совсем другое – укрощать металл.

Рафаэль, а потом и Рубенс опирались на профессиональных граверов, вверяя им свои композиции. А Дюрер, будучи сыном ювелира, прошел у отца великолепную школу, научившись самым разным умениям. Дюрер опередил свое время, возвел гравюру на уровень искусства. Точная, безупречная линия – его конек. В рисунке, гравюре читаются и целомудренность Мадонны, и круглое яблоко в руках младенца Христа («Мадонна с младенцем», уголь). Очень интересно идти за мыслью Дюрера – от рисунка к гравюре. Мысль его, точно река, меняет очертания берегов, набирая полноводность символов. Этюд «Аллегория Правосудия» Дюрер исполнил в 1496-1498 годах. А гравюра датирована 1499 годом. И называется уже «Солнце Правосудия». Тот же самый юноша как бы возмужал, над ним нимб, он держит в руке не жезл, но меч, восседает не на обычной скамье, а на грозном Льве. Каждая деталь там символична. Образ льва часто появляется в графике Дюрера. Гравюры Дюрера можно рассматривать бесконечно, открывая в них все новые грани, как в сложной призме. А подготовительные рисунки приоткрывают нам детство его образов.

А вот у Рембрандта подготовительных рисунков вовсе нет. Рисунок у него – отдельный жанр. Как осмысление судьбы. Рука его была настолько тверда, что он наносил рисунок не на лист, а сразу на пластину. Он выбрал для себя свободную манеру «офорта-живописца», но привнес в нее свет. Свет играл главную роль не только в его живописи, но и в офортах. «Портрет издателя Клемента де Йонге» – это гравюра офортом сухой иглой и резцом. Свет льется откуда-то из небесной тверди, свет излучает вот-вот готовая сорваться с губ улыбка, да и теплота человеческого взгляда тоже свет. Свет пробивается из складок одежды, брызжет из-под воротничка и манжета. Как этого можно было добиться? Очередная загадка гения.

Эстампы фламандца Антониса Ван Дейка рядом с его рисунками – словно два состояния человека. В портрете Брейгеля-младшего, набросанном им черным мелом, ощущается глубокая задумчивость перед принятием решения. И вот офорт с этого портрета. Взглянешь, и ясно: решение принято!

Время летело вперед, на дворе уже стоял новый, XVIII век. Рождались новые техники, гравюры складывались в коллекции, выходили справочники, авторитет рисовальщиков взлетал на пик. И сколько новых имен появилось в офорте! Каналетто, в пейзажи которого хочется нырнуть, как в прохладную и уютную воду лагуны, Джованни Батиста Тьеполо с таинственным миром игры и безудержной фантазии. Вот шесть человек смотрят на змею. Неужели это офорт, такой говорящий и разноплановый! Лист из серии «Шутки фантазии». У каждого из шестерых особенный взгляд. Он есть даже у змеи, даже у кувшина, что притулился у ног.

То, что делал Тьеполо, поразило Гойю. Но его концентрация фантазии в графике зашкаливает, это уже скорее мрачная фантасмагория. На излете XVIII века в графике стали использовать литографский карандаш. И Гойя взял его в руки. Последние лета жизни, а он прожил 82 года, именно эта техника совпала с его умонастроением и строем мысли, став завершающим могучим аккордом европейской гравюры.

Татьяна КУДРЯВЦЕВА, Санкт-Петербург