Ослик Иа-Иа как веха в творческой биографии

В московских театральных кассах замелькали маленькие афиши с портретиками Лии Ахеджаковой и Михаила Жигалова. Актеры “Современника” играют новый спектакль – “Персидская сирень” по пьесе Николая Коляды. Мне довелось увидеть его осенью в Волгограде. У спектакля был бешеный успех. Теперь актеры решились вынести свою работу на суд столичной публики и не просчитались: в каком бы зале они его ни играли – зал забит публикой до отказа…

…На сцене, что-то приговаривая про “магнитный” день, невыносимую мигрень и атмосферные бури, нелепая, неказистая дамочка, уже достаточно потрепанная годами, пытается вскрыть на почте чей-то абонентский ящик. За этим занятием ее застает Он, которому тоже перевалило за пятьдесят и который тоже охотится за содержимым этого почтового ящика, наполненного письмами женщин, откликнувшихся на брачное обьявление. Именно таким образом состоялось знакомство двух персонажей “Персидской сирени”, и этим, пожалуй, и исчерпываются все так называемые “перипетии” спектакля. Встреча двух одиноких людей, продлившаяся около часа, чтобы, возможно, больше никогда не повториться.

Коляда предоставил актерам и режиссеру Борису Мильграму очень хрупкий, но благодатный материал. Из диалога, словесной перепалки, из осколков и хлама воспоминаний главных персонажей, из обрывков лозунгов и песен, из рассыпанного бисера прошлых несчастий и радостей вырастают их судьбы, их боль и нереализованная нежность.

Ахеджакова строит свое исполнение на неожиданной и непредсказуемой смене настроения, на перепадах от неумело наигранной активности к беспомощному кокетству, от недоуменной растерянности к мягкой, испуганной женственности. Она щедро и расточительно прибегает к приемам гротеска и эксцентрики, оставаясь тонким и чутким психологом.

В этом спектакле Лия Ахеджакова и Михаил Жигалов составили блистательный актерский дуэт, рассказав о людях, не утративших способности слушать и понимать друг друга, о тех, в ком неистребима потребность в общении и соучастии, способных нежностью откликаться на любое проявление человеческой доброты, как на весеннее тепло откликается цветением персидская сирень.

– Лия, кажется, вы нашли своего автора и Николай Коляда вас поглотил полностью, ведь это уже вторая за последний сезон ваша работа в его пьесах?

– На самом деле это уже третья его пьеса, в которой я играю. Сейчас на сцене “Современника” играю в спектакле “Мы едем, едем, едем…”, поставленном Галиной Борисовной Волчек. До этого мы с Аллой Покровской по своей инициативе играли его “Валенки-половики”. Играли его очень много по нашей провинции, играли его в Израиле, Германии и Америке. А когда в “Современнике” начались репетиции “Мы едем, едем, едем…”, то вне стен театра мы с Михаилом Жигаловым и с режиссером Борисом Мильграмом стали работать над “Персидской сиренью”. Кстати, до этого Мильграм снял фильм “Бред вдвоем”, где я была в дуэте с Геннадием Хазановым. К сожалению, судьба фильма оказалась плачевной, он попал на телевидение и дважды был показан в очень неудобное ночное время. Обидно за эту работу, которую я очень люблю.

– При этом любопытно, что спектакль Волчек и спектакль Мильграма такие разные по своей стилистике…

– К счастью, мне, Алле Покровской и Мише Жигалову довелось увидеть в Екатеринбурге собственные спектакли Коляды. Они совсем другие и напрочь отличаются от этих двух. Коляда в городском театре собрал актеров, не занятых в репертуаре, и на малой сцене стал ставить свои пьесы. Мы пережили потрясение. Это тот театр, который я обожаю, – маленькая сцена, сто пятьдесят человек в зале. В его драматургию можно войти с разных сторон – одну дверь открыла Галина Борисовна Волчек, в другую – вошли мы с Жигаловым, а он сам “входит” в ту, которую бы мы не догадались открыть.

– Его спектакли приближены к быту?

– Нет, он идет от какой-то невозможной теплоты по отношению к любимому, дорогому, не разделенному со своей судьбой уродству. Это особый театр – душераздирающий, пронзительный, русский театр с невероятным уважением к тому, кто в русской литературе назывался “маленьким человеком”. У Коляды “люди с обочины”, есть в них вырожденчество и пораженчество. Но Коля в своих пьесах, да и в жизни не отстраняется от них, не наблюдает их со стороны. Он сам живет в таком же, как они, доме, квартире, городе. В его пьесах нет ощущения, что он описывает маленьких людей, он описывает тех, кто живет рядом с ним. Более того – это и моя среда тоже… Я живу в таком же доме, среди таких же людей. И, надо сказать, они ко мне иногда хорошо, иногда жестоко относятся и я так же отношусь к ним.

– Коляда грустный драматург, но в нем нет “чернухи”. Наверное, это привлекает в нем?

– Конечно. И, несомненно, его тонкое знание людей, о которых он пишет. В “Мы едем, едем, едем…” я играю “челночницу”, она современный мутант: похожа на скрип-скрип клейкой ленты, которой во всех аэропортах “челноки” обматывают багаж. “Персидская сирень”, хотя в ней и есть дуэт двух одиноких людей, – это спектакль не об одиночестве, не о любви двух немолодых мужчины и женщины, а о том, как мужчина подарил женщине один час и, пробыв с ним час, она вышла в жизнь другим человеком. Как-то мы играли этот спектакль в одном из провинциальных городов, выходим с Мишей Жигаловым после спектакля и слышим: разговаривают две немолодые, да и не старые женщины и одна говорит другой: “Что же я себя так не люблю. Завтра пойду и куплю себе французские духи”. Такая реакция зрителей дороже любых аплодисментов.

– Кстати, об аплодисментах. Ведь успех к вам пришел рано. Я помню, как вы играли в ТЮЗе в какой-то болгарской пьесе старушку подпольщицу, а вся Москва ломилась, чтобы увидеть вашу пионерку в спектакле “Мой брат играет на кларнете”…

– Какая Москва? Дети, которые теперь стали взрослыми… Были у меня в ТЮЗе и более симпатичные роли, например ослик Иа-Иа в спектакле “Винни Пух и его друзья”. Это важная веха в моей творческой биографии…

– А в “Современник” вас пригласили?

– Я им сама навязалась. И попала в театр благодаря Валерию Фокину. И первую роль сыграла в его спектакле “Записки Лопатина”. Заболела Любовь Ивановна Добржанская и из больницы, перед смертью, благословила меня на свою роль в этом спектакле, на роль старушки Айседоры в “Эшелоне”. Потом заболела Антонина Павловна Богданова и тоже перед смертью прислала благословение, и я ввелась в спектакль “Вечно живые”, сыграв еще одну бабушку. Когда я буду помирать, благословлю какую-нибудь травести на свои роли в “Квартире Коломбины”…

– Кстати, несколько деликатная тема. Ведь свои лучшие роли в “Современнике” вы сыграли в спектаклях, поставленных Романом Виктюком, – “Квартира Коломбины”, “Стена”, “Мелкий бес”, “Адский сад”. Знаю, в каком-то интервью он неосторожно сказал что-то оскорбительное для вас, произошел разрыв. Неужели вы окончательно расстались с Виктюком?

– О том, что он сказал, говорить сейчас не будем и о моей реакции тоже. Но недавно было, кажется, в “Собеседнике” интервью с ним. И его спросили, расстался ли он с Лией Ахеджаковой. Он ответил, что, каждый раз затевая новый спектакль, он думает о ней.

– А вы о нем думаете?

– Никогда. Я не хочу работать с людьми, которые меня оскорбляют. Но… Но я считаю Виктюка своим учителем и бесконечно ему благодарна за уроки, которые он мне дал. И за “Коломбину”, и за “Стену”, и за “Мелкого беса”. Он большой режиссер. А от будущего зарекаться невозможно, как от тюрьмы и от сумы. Но он слишком ушел от тех ценностей, которые мне преподал, которым он меня научил. Я не вписываюсь в систему коммерческого искусства…

– Кстати, о системах, об актерской профессии. Насколько важно владеть какой-либо актерской системой, ну, например, системой Станиславского? Ведь когда-то отклонение от нее считалось преступлением.

– Конечно, меня в ГИТИСе обучали системе Станиславского, но я не могу отсеять, что во мне идет от системы, что от природы, что от навыков. Я верю в другую систему. Когда-то прочла: на вопрос, верит ли она в какую-то систему, Анна Маньяни ответила: “Только в одну – заболеть судьбой человека, которого играешь, как своей собственной. До сердечных спазмов, до слез поверить в эту судьбу…”

– А теперь о ценностях. Что вы уважаете в людях?

– Культуру, доброжелательность, простоту, кротость, если такая имеется. Не люблю людей агрессивных ни в какую сторону. Да вообще разве знаешь, почему к человеку тянет? Он может обладать всеми качествами, которые ты уважаешь, просто быть идеальным человеком, а от него мухи дохнут.

– Что вас оскорбляет в нашей жизни?

– Ну, например, когда мужчина защищает себя, как Родину. Когда он может и словом, и делом ударить женщину только за то, что ему покажется, что она недостаточно высоко его ценит. И я в мужчинах это наблюдаю почти поголовно – совершенно неадекватное отношение к своей персоне.

– Лия, почему вы не любите говорить о своей личной жизни?

– Моя личная жизнь сейчас – добывание денег под тот или иной новый фильм, спектакль, проект. И потом я не терплю, когда мне лезут под кожу. Я человек контактный, мне нравятся люди, нравится наблюдать за ними, слушать их. Но я не из тех, кто “клюет с руки”.

– Еще одно “что”. Что вас пугает в сегодняшней жизни?

– Пугает эпидемия ненависти к человеку не той национальности. И это происходит не только у нас на Кавказе, во всем мире. Почему кто-то присваивает себе право распоряжаться чужими судьбами, жизнью? Я готова говорить на том языке, который мне предложат, только чтобы люди не умирали в бессмысленном, идиотском соревновании за то, чья нация важнее, древнее и какой народ здесь жил до пришествия Христа. Ни рак, ни СПИД не разбирают, кто какой национальности. Вот что нас должно волновать, вот против чего надо бороться, а не друг с другом! И хотя говорят, что уважающие себя художники не лезут в политику, как можно пропустить все, что происходит вокруг нас, мимо сердца, мимо глаз, ушей. А главное, если ты выходишь к зрителям, то должен знать, чем эти люди больны, почему им плохо. Тем более что русская культура – это всегда сердце, которое болит…

– По поводу культуры… Думаю, вас радует, что зрители вновь полюбили театр. Какой он, новый зритель?

– Наш театр всегда был посещаем, и спад интереса к театру “Современник” неощутим. Галина Борисовна Волчек проявила себя опытным лоцманом в этом море новой жизни. А зритель действительно стал другим. Очень много в зале молодых людей – это очень живая, умная и доброжелательная публика. Зря утверждают, что в театр ходят только денежные мешки. Им не до театра, им некогда – деньги надо зарабатывать. А тревожит меня не новая публика, а наша пресса, которая пишет о театре и кино, да и свои собратья-художники удивляют и огорчают. Стало непременным условием все ругать, ничего не принимать. Доброжелательных критиков просто не осталось. Но когда актеры и режиссеры исходят желчью и не хотят замечать успехов своих коллег – это ужасно. Сколько злобных слов я слышала от людей своего цеха о фильмах Дыховичного, о его “Прорве”, о фильмах Хотиненко “Макаров” и “Мусульманин”, о чужих работах в театре! Вместо поддержки – неприятие, зависть, раздражение. И это тогда, когда поддерживать надо друг друга.

– Кстати, как закончилась ваша эпопея с фильмом Игоря Апасяна по Рею Брэдбери “Вино из одуванчиков”, ведь она тянется уже много лет?

– Фильм уже смонтирован, но теперь нет денег на его озвучание. Я уже не говорю о том, что я там снималась, но там снимался Зельдин, снимался Смоктуновский. А когда его увидят зрители, неизвестно.

– А какие фильмы с вашим участием можно ждать?

– Пока ждать нечего. И думаю, фильмы теперь будут не скоро.

– Это чисто “настроенческий” ответ?

– Во-первых, почти никто сегодня у нас кино не снимает. А в тематику тех, кто находит деньги на сьемки, я не вписываюсь. Много стало лент про сексуальную жизнь царей, императоров. Кино интересуется историей только с этой точки зрения. Много в кино всяких сексуальных отклонений, эротических новшеств с поправкой на “советизм” и нашу новую демократию. Много стало, знаете, про псевдоамериканский образ жизни в России. “Крутые” должны быть актеры, а я “крутизну” не потяну. Сейчас я больше доверяю театру. В театре ощутимее какие-то победы над собой. И потом в театре я очень остро чувствую, когда публика принимает, а когда не принимает то, что я делаю. А если чувствуешь любовь публики, то она такая сладостная и такая необходимая.

Петр КУЗЬМЕНКО