Организаторы гуманитарной науки в письмах

Дружба издавна соединяет двоих в духовное целое. Но в переломные эпохи она требует восстановить понятия, утраченные в годы испытаний, переездов и смут: о чести, ответственности, радости иметь учеников и наслаждении даже малым открытием. Четыре десятилетия дружбы филолога Романа Якобсона и антрополога Клода Леви-Стросса были таким опытом возвращения вкуса к вещам.

Два великих ученых были объединены единым движением – структурализмом, изучением внутреннего устройства всего – от мифов и сказок до современных правил этикета или управления в большой организации. Как показывает переписка, само понятие возникло случайно: потребовалось перевести на французский немецкое слово Gestalt, означающее форму, образ или внутреннее устройство. Обычно это слово переводили на другие языки как «форма», но как можно говорить об уникальности формы, это будет банальным, ведь любая форма неповторима. А вот уникальная структура стала предметом обсуждения друзей на многие годы вперед.

В годы Второй мировой войны безупречная передача сообщения, которое нельзя спутать с другим, стала вопросом жизни и смерти. Но Леви-Стросс считал вопрос об устойчивом обмене информацией недостаточным, ведь всякое сообщение не только правильно работает, но и становится образцом для создания других сообщений. Ему было важно понять не только, как работать с военными шифровками, но и как продуктивно налаживать мирную жизнь. Главным интересом Леви-Стросса поэтому стали первобытные общества, в которых способы общения еще свободны от рутины и порождают новые ритуалы, и он постоянно спорил с функционализмом, со сведением первоначальных ритуалов к раз и навсегда закрепленным значениям. Для него ритуал – это просто один из способов жить внутри смысла, и охота, разжигание огня или рисование – разные обычаи, способствующие проявлению смысла, например, интуитивного понимания того, что целое не сводится к сумме частей.

Леви-Стросс и Якобсон, как мы видим из переписки, не просто исследовали ритуалы и языки, но и существовали ввиду этих предметов. Так, для Леви-Стросса и группа его учеников была тем же племенем, где создается смысл, существенный для всего развития культуры. Поэтому, хотя Якобсон не единожды пытался найти для товарища по переписке ставку в американском университете, раз в послевоенной Франции было туго с работой, Леви-Стросс нехотя выслушивал предложения, он боялся предать учеников, которых могли не пустить в США из-за их коммунистических симпатий. Леви-Стросс не чувствовал себя уютно во Франции, не доверяя де Голлю, который казался ему слишком уж далеким от интеллектуалов офицером, но в своей стране он создал большой семинар, ставший гордостью французской мысли.

Якобсону в США тоже пришлось нелегко, несмотря на все благополучие его академической карьеры. Консерваторы обвиняли его в симпатиях к СССР, коллеги считали его труды посвященными слишком частным вопросам, а его вышедшая в 1943 году книга о чешской культуре, написанная с болью за растоптанную нацистами страну, навлекла на него подозрения коллег в том, что он якобы будет отстаивать интересы только выходцев из Восточной Европы. Но Якобсон победил благодаря тому, что он исходил из избыточности, а не из скудости культуры. В США слишком многое в науке ориентировалось на механическую эффективность, достаточно вспомнить победу бихевиоризма в психологии, для которого психическая жизнь подвластна простым раздражителям. Якобсон показывал, как одни и те же психические реакции, например, при чтении стихотворения могут кодироваться разными смыслами и порождать разные жизненные программы так, что вдруг рифма может научить дружбе, а длина строки – вниманию к ближнему. Поэтому он стал незаменимым собеседником Леви-Стросса, подсказывая, что нельзя понимать развитие общества как все большее расхождение социальных функций: и в первобытных обществах, и в позднейших взаимность, дар, взаимовыручка, поддержка не менее существенны, чем эффективное действие.

Началом дружбы ученых-энциклопедистов стала попытка Леви-Стросса систематизировать термины родства в разных языках. Французский антрополог собрал огромный материал, но никак не мог привести его в систему: как можно было объяснить, что в одних языках не различаются внук и племянник, а в других – теща и свекровь? Якобсон навел его на правильную мысль: ошибкой Леви-Стросса была попытка выстроить термины родства в виде дерева с расходящимися ветвями, тогда как на самом деле нужно иметь в виду взаимность, реципрокность. Отдавая дочь замуж в соседнюю деревню, от соседей ждали ответного шага в породнении, и термины отражали не только состав семейства как династии, но и взаимоотношения с соседним родом, ожидаемые роли при породнении, объединении хозяйств и вступлении в наследство. Так выяснилось, что привычные нам представления о власти и династиях поздние и вторичные по отношению к опыту сотрудничества, диалога и примирения. Согласитесь, что это уже урок не только для науки.

Другим роковым вопросом друзей оказалась проблема этики языка. Леви-Стросс заметил, что в некоторых племенах есть ритуалы переодевания, когда женщина начинает себя вести как мужчина, и наоборот, женщина ведет себя преувеличенно как мужчина, а мужчина слишком увлеченно играет в женщину. Можно это сравнить с тем, что, например, самые большие ненавистники простых людей сами происходят из простых людей. Он сразу обратился к Якобсону с вопросом, не похоже ли это на перфект, прошедшее совершенное время, которое в индоевропейских языках образовывалось путем удвоения первого слога, как латинское do («даю») и dedi («дал»), или как русское просторечие создало «дадено». Где действие завершено и видно со стороны, должна быть и какая-то избыточность в его выражении. При всей осторожности такого предположения оно оказалось продуктивным для дальнейших обсуждений, особенно с участием великого французского лингвиста Эмиля Бенвениста, открывшего, что слова нельзя понимать как ярлыки предметов. По Бенвенисту, грамматические формы часто указывают на непереводимое и невыразимое, но этически непреложное. Так, отсутствие родовой принадлежности для 1‑го и 2‑го лица в отличие от третьего говорит о том, что «я» и «ты» – это те, кому поручают дело, кого обязывают независимо от пола «он» или «она».

Итогом переписки Якобсона и Леви-Стросса стала совместная статья о сонете Шарля Бодлера «Кошки», в котором гипнотическая сила кошачьего взгляда, желтого зрачка, отождествляется с преодолением всех привычных границ: между сном и явью, жизнью и смертью, моей личностью и мирозданием. По сути, Бодлер написал программное стихотворение о системе ценностей: ценить гордость и независимость кошек – начало признания ценности бытия, признания того, что жизнь и смерть не случайности природы, а глубинные структуры нашего переживания, иными словами, часть культуры, а не только часть природы. Стихотворение вдохновляло обоих друзей, и они сначала в письмах делились наблюдениями: как вдруг в стихотворении исчезает «я» и начинает говорить как будто сам язык, как кошки превращаются из обитательниц обычного дома в загадочных сфинксов, владеющих тайнами мироздания, как несколько строк поэта XIX века объясняют, что всякое наше любование предметом есть только часть нашей погруженности в бытие, где мы сами с нашими привычками и нашей культурой предмет наблюдения для какого-то таинственного взгляда, не то божественного, не то дьявольского.

Статья о «Кошках» сразу после публикации стала предметом полемики: литературоведы и лингвисты наперебой говорили, что читатели не могут расстаться со своими привычками, поэтому читают стихотворение о кошках, думая об обычных кошках, но не о строении языка и тем более не о великих тайнах мироздания. Метод Якобсона и Леви-Стросса показался оппонентам чересчур искусственным, мол, никто в здравом уме так не читает стихи, стихи читают для удовольствия, желая встретить знакомые образы. Но дальнейшее развитие структурализма подтвердило правоту ученых: тот вид романтизма, к которому принадлежал Бодлер, возникал вместе с понятием о «мировоззрении» или «картине мира», до XIX века не существовавшим. Просто большинство людей предпочитают привычную картину мира, где все знакомо и где слова лишь указывают на бытовые детали, а Бодлер пытался создать иное миросозерцание, где ценное скрывает за собой таинственные истоки, а за словом всегда стоит не­ожиданная мысль. В наши дни мы видим, как неожиданно ценными оказываются простые сочетания множества цифр, например в NFT-искусстве или криптовалютах, нам поэтому проще читать и Бодлера, и его толкователей.

Читая переписку двух гениев, мы узнаем, как солидарность ведущих ученых позволила создать новые университетские дисциплины. Якобсон заказал Леви-Строссу коллективный труд о связи структурализма, математики и психологии, чтобы сделать ему имя в мировой науке и отучить математиков свысока смотреть на гуманитариев. В письме Якобсон гневался, что Леви-Стросс сорвал сроки сдачи книги, а парижанин вместо простого заказа глав коллегам собрал большой семинар о сложных структурах, где математики, как Бенуа Мандельброт (создатель учения о фракталах), и психологи, как Жан Пиаже (создатель учения о стадиальном развитии сознания), смогли вместе разговаривать. Так благодаря острым дискуссиям вместо одной книги родились несколько десятков. Постоянную ставку Леви-Строссу в Париже смог добыть философ Морис Мерло-Понти, мало интересовавшийся первобытными обществами и языком вне восприятия, но ценивший умение этого антрополога объединять вокруг себя коллег из разных дисциплин. Мерло-Понти исследовал, как язык производит очевидное, позволяет удостовериться в собственном существовании вещей и собственной их воле, а Леви-Стросс показывал, как очевидным и производительным может стать само человеческое мышление. Поэтому пусть эта переписка займет место на полке у всех, кто имеет дело со сложным коллективом мыслящих людей.

Александр МАРКОВ