Он нам не царь

Осознав, насколько важна тема самозванства в истории страны, начинаешь различать в минувшем черты сериала. Не позавидуешь персонажам, очутившимся в триллере. Но и жить внутри комедии порой грустно.

А потом сериал снимают с эфира. Гоголевская птица-тройка везла Чичикова. У Пушкина в судьбоносную кибитку подсел Пугачев. А в 1930 году по пыльным советским дорогам пронеслась «Антилопа-Гну». Кстати, у рассказанной Ильфом и Петровым истории мнимых детей лейтенанта Шмидта, выпрашивавших деньги в исполкомах провинции, основа подлинная. В разгар НЭПа на фоне слухов о спасенной царской семье в Ставрополье объявился «царевич Алексей», позже он оказался девицей. Большинство выдававших себя за Романовых разделили их судьбу. Но в 1931‑м крестьянин Медведев объявил себя Бухариным. А в разгар Большого террора в Златоусте, Тагиле и Перми видели копию Троцкого. Хронической болезнью Русского государства назвал историк Василий Ключевский явление самозванства. В XVII веке случилась эпидемия. Люди выдавали себя за братьев царя, за его детей и шутов. Часто спьяну. А просыпались в пыточной. Между восшествием на престол Лжедмитрия и избранием на царство Михаила Романова действовали два десятка лжецаревичей. Для автора книги «Аз есмь царь» самозванство – «норма русской политической истории». С годами его формы менялись. После 1917‑го притвориться другим значило порой выжить. Главное – найти слова, заполняя анкету. Ничего не напутать, отвечая на каверзные вопросы во время чисток. Сыну «кулака» назваться пролетарием – не то же, что претендовать на трон. И все равно рискованно. (Кстати, о формах. Через полвека будущий продюсер «Ласкового мая» Андрей Разин объявит себя, добиваясь успеха, племянником Горбачева. Новое время – новые Разины.)

Верх и низ менялись местами. Но истоки переворота в том веке, когда московские правители укрепляли свою легитимность, придумывая родословную, где предками числились императоры Рима. В этом русский мало отличался от европейца-аристократа. Но «схожие явления, происходившие в разных цивилизациях, принимали в силу особенностей каждой из них свое определенное значение».

Поначалу кажется, Ингерфлом чересчур глубоко копнул. «На обложке написано про самозванство, а описывают историю опричнины и борьбы с шутами!» – удивится читатель. Историк из Буэнос-Айреса анализирует, как закладывался идеологический фундамент самодержавия, обстоятельно разъясняет отличия между похоже звучащими терминами: «После смерти Василия III в 1533 году двое братьев последнего отказались называть государем его сына, будущего Ивана IV, предпочтя этому титулу слово «господин». Обоих казнили. Но тут-то нечему удивляться.

А вот еще история. В 1666 году тверские мужики по случаю Масленицы нарядили двух односельчан «царями», усадили на «трон» (сделанный из оглобли) и устроили несанкционированное шествие, в котором задействовали крынку с варенцом и шест с пучком соломы. После были массовые допросы «с пристрастием», отрубание пальцев у «царей», избиения участников акции кнутом и палками, ссылка в Сибирь зачинщиков с семьями.

Получается, любая форма игрового поведения виделась здесь самозванством. Тот, кто шутки ради перевоплотился в другого (не обязательно в «боярина»), был для государства и Церкви преступник, покусившийся на Сакральное. Скоморох на Руси не менее опасен, чем Лжедмитрий. Такая «логика» поныне популярна: СССР для многих рухнул потому, что разрешили рок-музыку и шутки про вождей. Но среди героев книги никто не сделал больше Ива­на IV, чтобы позолоты власти коснулись посторонние пальцы.

Грозный возводил на престол вместо себя татарина и устраивал кощунственные коллективные перформансы, облачаясь с опричниками в одежды монахов. Они даже соблюдали монастырский устав с перерывами на пытки и пиры. Но царь не ощущал себя святотатцем. Он свой путь как форму аскезы воспринимал, подражая если не Богу, то божьему человеку, юродивому. Те «действовали через отрицание, уча добродетели через отвращение к жизни». Хороший вопрос, конечно: нужна ли нам такая добродетель?

Когда основа госидеологии – иррационализм, не важно, празднуют низы или бунтуют. Судить их будут, возможно, по одной «статье». И все равно кто-то говорил себе: «Если царь переодевается игуменом, а его придворный душегуб пономарем, почему бы царем не стать мне?» Общество может поверить легенде авантюриста. Или только изобразить наивность, так как обществу его появление выгодно. Не все ли равно?

Клаудио Ингерфлом. Аз есмь царь. – М. : Новое Литературное обозрение, 2021.