Ольга. Подмосковье. Рассказ – быль

Оля, вчерашняя школьница, а сегодня партизанка, проснулась незадолго до побудки. Огонь в малом очажке тесной землянки давно погас. Через вход, завешенный байковым одеялом, струился бодрый холодок. Отдыхать легли всего несколько часов назад. Спали в верхней одежде на слое елового лапника. Рядом, боком, теснились друзья-одноклассники. Вася Еремин слабо посапывал. Лева Грязин временами вздрагивал и беспокойно ворочался. Сон к Оле не возвращался. Чередой поплыли, сменяя друг друга, тревожные мысли. О маме, о козе Лельке, о страшной войне, достигшей Подмосковья.

Но вот снаружи раздался сиповатый голос: «Подымайтесь! А ну, подымайтесь!». В кромешной тьме землянки послышались зевки, шевеление… Трудно было изрядно уставшим ребятам вскочить ваньками-встаньками… Минут через пять одеяло, заменявшее дверь, резко приподнялось. Всунулся командир Иван Никифорович и, напуская на себя лихую свирепость, прокричал: «Через 15 минут строиться!». Врастяжку, как горнист, пропел: «Паадъемм!».

Девушка потеребила все еще не оторвавшегося от нагретого ложа Еремина: «Ты, Вася, приклеился, что ли?». А Грязин сам вскочил, неловко, придавив ей коленкой ладонь. На поляне переговаривались уже вставшие и оправившиеся бойцы.

Оля вышла из тепловатой землянки в зябкую сырость леса. Попрыгала для разминки и огляделась. В подмосковном октябре много хмурых дней. Свет долго, упорно сопротивляется мраку, и нельзя понять, где граница между вечером и ночью. Мельчайшая, иглистая изморось, казалось, захватывала частицы мрака и сгущала их под лапчатыми этажами старых елей. «Как здесь красиво! – подумала девушка. – Странен мир! Я никогда бы не увидела зачарованный ночной лес, если бы не эта война». Не зеленые, а серебристо-серые мощно, торжественно высились лесные великаны. Кое-где, найдя просветы между ветвей, светлыми, девичьими телами тянулись к небу стволы березок. Хрупкие елочки-подростки терпеливо ожидали, когда закончится родительский век и над упавшими старыми стволами начнется песня их жизни… Белочка, разбуженная шумом, вышла из своего дупла и недовольно зацокала, ведь она, дурашка, считала себя хозяйкой этой поляны. Оля, увидев зверька, взволнованно закричала: «Смотрите, смотрите, белочка обижается, что мы с ней не поздоровались!».

Вчера, перед прорывом немцев, сюда с подводой, груженной боеприпасами и продовольствием, пришли 11 человек из приокского города. Вырыли землянки, распределили оружие, бегло познакомились с его устройством, с подрывным делом. Теперь предстоит первый разведочно-диверсионный выход.

Командир отряда, ладно скроенный мужчина среднего возраста, мастер заводского цеха, медленно прошелся перед строем, всматриваясь в лица. С кем пошутил, кого расспросил о родных. Выяснил, не жмут ли сапоги, умеет ли боец накручивать портянки? «А ну, сядь на пенек, покажи». Все по делу! – Иван Никифорович не из породы говорунов, и речь его об обстановке была краткой: «Надо начинать. Над Родиной нависла смертельная опасность – вы это знаете. Есть приказ – действовать. С расположением местности, так сказать, ландшафтом, мы с Вавилой познакомились по карте. Кое-что узнали от местных жителей. Но этого мало. От вас, что нужно? Смелость, хитрость, быстрота! Но будьте осторожны, на рожон не лезьте. Война еще долго пробушует. Вы нужны и себе, и Родине…». Командир замолчал в раздумье. Кого же послать на первое боевое задание? Надо молодых, из школьников. Они подвижнее, зорче. С одной стороны, это плюс, а с другой – наивны, бесхитростны, неосторожны – это минус. Впрочем, здесь все молодые, кроме меня. Прогоняя нерешительность, он твердо отчеканил: «Вы, комсомольская ячейка, Еремин, Грязин пойдете к мосту через речку у деревни Кривцово. Заминируете и подорвете его!». – «Ладно, Иван Никифорович, – отозвался Вася Еремин, – все сделаем на пятерку». Правофланговый Вавила Дзюба громко поправил Еремина: «Никаких «ладно». Надо отвечать: есть, товарищ командир! Будет исполнено!». – «Ничего, ничего, Дзюба, – заступился командир. – Все мы постепенно научимся воинскому уставу». Подойдя к Ольге, старшой определил ее задачу: «Ты, Егоршина, направься в эту же деревню и с задов, с задов, скрытно поосмотрись, сколько там танков, орудий, а может быть, и дислокацию немецкого штаба обнаружишь…». Немного помедлив, он продолжил: «Ольга, я знаю, ты осиротела… Был я знаком с твоим отцом, душевный пропал человек! Слышь, Ольга, я приказываю тебе быть осторожной! Если нет подходящей обстановки – вернись!». Произнеся это, Иван Никифорович приблизился к ней вплотную, обнял ее и поцеловал в губы. «У меня две дочери, я хочу, чтобы ты стала третьей, названной, крестницей! Не возражаешь?». Оля с порозовевшими щеками кивнула головой. – Если сохранимся, Оля, если уцелеем…».

Перейдя к Вавиле, сказал: «Тебе Дзюба, как решительному человеку, с остальными бойцами поручаю ответственное боевое задание. Перед рассветом скрытно, с маскировкой, оборудуйте засаду. Там, у моста, с нашего берега – густые заросли тростника и кустов, просто дебри. Мост к этому времени Еремин с Грязиным уже подорвут.При появлении немцев и возможной попытке переправиться через речку вброд, вы должны их уничтожить. Озаботьтесь приводом 2-3 «языков». Сейчас, когда захватчики рвутся к Москве, каждые полдня, день их задержки имеют большое значение. Учить их, вразумлять надо!».

Вася и Лева направились получать взрывчатку, а Оля зашла в землянку, зажгла коптилку. Башмаки ей были явно великоваты, надо было подложить стельки. Под навесом дверного входа свешивалось несколько сосулек. Оля удивилась. Ей казалось, что сосульки появляются только весной, что они не могут существовать без солнца, без хруста ледка на луже, без ясного неба. Как странно! Сосульки любят солнце, но от его лучей они заплачут, истают – и исчезнут.

Через малое время подростки, стараясь не спотыкаться на торчащих кое-где корнях, шагали к краю леса. Было тихо. Накануне с неспешным упорством безобразничал ветер. Из дырявых туч просыпался снег, припорошив землю. А сейчас леса и поля утонули в густой вате напряженной задумчивой тишины… «А вдруг к нам выбежит волк? – неожиданно, по-детски наивно, подумала слегка отставшая от друзей Ольга. – Нет, – приободрила она себя, – осенью волки не злые».

На опушке леса партизаны остановились. «Оленька, – сказал Грязин, – здесь мы разойдемся. Нам налево, тебе прямо. Не побоишься одна идти?». «Нисколечко, Лева. Auf Weidersehen! Ни пуха, ни пера!» И она, чтобы преодолеть страх, сделала несколько быстрых шагов. Но парни не двинулись с места. Послышались пререкания. Оля остановилась: «Что вы там не поделили?». «Лева требует, – заговорил Еремин, – чтобы я отдал свой тыл ему, он один подорвет мост, а я, чтобы шел с тобой. Я же считаю, надо наоборот. Пусть идет с тобой он, – тут парень запнулся. – Ну, … ты знаешь, почему. А я один донесу взрывчатку, и все сделаю на пять с плюсом!». Оле Васин намек был даже очень понятен. В девятом классе рыжий, застенчивый, слегка заикающийся Грязин однажды попросил ее помочь разобраться в химических формулах, в которых, мол, он ни бум-бум. Девушка удивилась – Лева учился хорошо, но не отказала. Они сели за парту после уроков. Лева был рассеян, говорил что-то невпопад. Руки его были потны – явный признак волнения. Потом они частенько гуляли по длинной протянувшейся через склоны и овражки малолюдной окраинной улочке под названием Красная гора. Пару раз ходили в кино. И это все. Но классная молва окрестила их женихом и невестой. На заборе однажды появилась надпись мелом: Лева + Оля = любовь. Леве тогда почудился знакомый почерк друга Васи. Ну не выяснять же? …В общем, наклевывался обычный человеческий треугольник.

«А ну вас, ребята! Не будьте дуроплясами! Проваливайте оба на свое задание!» – прикрикнула на них Оля и повернулась спиной. «Постой! Постой! – сорвался с места Лева. Он подбежал к ней, обнял ее и прижался губами к ее губам. Оля не отстранилась. Жгучей сладости первый поцелуй! Оля ощутила губами соленые слезы, и не было ясно, из чьих глаз они пролились. Лева отодвинулся и молча смотрел на нее. А ей даже при скупом свете лунного серпа были видны на его побледневшем лице веснушки, за которые его дразнили в младших классах. Он порылся в нагрудном кармане и несмело вытащил припасенное серебряное колечко: «Оленька, я хочу с тобой обручиться. Дай руку!». Оля не знала, на какой руке следует носить кольцо, подала левую – так ближе к сердцу… Они постояли еще полминуты. Оля почувствовала спазм, предвещающий плач и закричала: «Уходи, Левка! Все в Божьей воле! Все будет, все будет!». И побежала к деревне по скошенному полю. Луна скрылась за негустой облачной пеленой. Заснеженные поля мягкими неясными волнами сливались с небом. Весь огромный его полог был одинаково неопределенным и мрачным, и только в одном месте край тучи багрово окрашивался мятущимися беззвучными сполохами. В подмосковном городе, находящемся отсюда в двух десятках километров, что-то горело и взрывалось.

* * *

Разведчица шла теперь быстро, настороженно по встретившейся пустынной полевой дороге, казалось, ведущей в никуда. Поэтому появление впереди близких плетней и соломенных крыш деревни было неожиданным. Оля остановилась и долго прислушивалась. Тишину не нарушал ни один звук.

Зарево на краю горизонта усиливалось, и теперь яснее вырисовывались придавленные к земле порядки изб, выстроившиеся по русскому обычаю вдоль широчайшей улицы. «Нет, в этой тишине немцев не может быть, – подумала девушка. – Там, в городе, они жгут и стреляют, а здесь их никак не может быть». Но в этот момент сзади послышался кашель и звук шагов. Похоже, солдатские, и в подтверждение догадки донесся немецкий говор. Она даже разобрала пару понятных ей слов из этого разговора. На миг ей стало приятно, что понимает немецкую речь. Но сразу же накатил страх: нужно что-то предпринимать самой без советов и приказаний старших. Прозябшие, в легких шинелишках солдаты для согрева стали, как молодые петушки, наскакивать друг на друга, биться плечами. «Зачем они здесь с оружием? Почему я должна их убивать? – спрашивала себя Оля. – Ведь это же мальчишки!».

Силуэты легкомысленно ведущих себя врагов резко проступали на фоне далекого зарева. Оле вспомнилось, как в детстве ребята на фоне лампочки в затененной комнате с помощью сплетенных пальцев рук изображали на стене зайца, волка и других зверей. Волк шевелил пастью, гнался за зайцем, было забавно и весело. От этих же силуэтов тянуло смутной угрозой. «Что будет, если меня сейчас увидят? – подумала Оля. – Я совсем ничего еще не сделала». Но пока ничего и не случилось. Солдатский патруль благополучно потопал дальше.

В ближайшей избе слабо светилось занавешенное окно. «Наверное, какая-нибудь старушка еще не легла спать», – подумалось девушке. Она постучала в дверь, никто не выходил. Постучалась сильней. Послышался звук шагов. Дверь резко распахнулась. Перед ней стоял немец с нашивками. Он удивленно рассматривал визитершу. Приглашение войти: «Komm heraus!» – прозвучало как приказание. Впустивший небрежно обыскал Олю, похлопав по карманам. Взял себе ее белые пуховые рукавицы. «Барышня – солдат, партизан?» – звучали знакомые немецкие слова. «Nein, nein! – отвечала по-немецки девушка, для убедительности заставляя себя улыбаться чужому военному. – Я школьница, наша семья бежала от большевиков, а я потеряла дорогу, объясняла она, вспоминая нужные слова. Проявив галантность, он предложил ей сесть и, доставая из кармана горсть засаленных кусочков сахара, протянул гостье.

В избе было душно. Жарко пылала печь. Хозяев и крупных вещей не было. На полу, застеленном соломой, вповалку спали десятка полтора солдат. Слышался простуженный кашель. Один проснулся и, внимательно глядя на Олю, произнес: «Иди ко мне, девочка». Угощавший девочку немец живо возразил: «Ты нахал, мушкетер! Одному тебе – жирно, на всех – не хватит. Спи дальше. Тебе приснилась девочка». Произнеся это, немец с нашивками командира отделения придвинулся коленками к Оле и положил руку на ее ладонь, явно выказывая заинтересованность в мимолетном знакомстве. «Мушкетер» встал, пристально глядя на своего соперника, медленно прошел к выходу, а вернувшись, нарочно грубо задел его и отчетливо произнес: «Доннер веттер, это ты, Эрих, нахал, я тебя когда-нибудь поднаучу деликатности!». Повышенный тон перепалки разбудил еще нескольких солдат. Раздались недовольные голоса: «Что тут за театр? Дайте поспать, черти!». Насупленный Эрих за руку подвел девушку к выходу и фамильярно вытолкнул шлепком по заду.

Оля через двор выскочила в сад, за которым начиналось поле. «И это все? – спросила она сама себя. – Теперь я должна вернуться и доложить Ивану Никифоровичу, что благополучно побывала у немцев, задание не выполнила и лишь получила в подарок горсть сахара и галантный шлепок по мягкому месту?! Что же делать? Она остановилась: «Нужно применить военную хитрость – поджечь, например, сарай, что ли? Немцы проснутся, засуетятся, и при свете огня, издали можно будет разглядеть, сколько их и где находится штаб или танки и орудия». Осторожно вернулась. Выдернув пук сухой соломы, она зажгла его и поднесла факел к внутренней части крыши. Огонь быстро набирал силу, побежал вверх и внутрь сарая. Оля стремглав бросилась через сад в поле. Она не пробежала и трех десятков метров, как услышала блеяние козы. Мелькнула мысль: «Козочка сгорит. Ах, была, не была, вернусь, выпущу козу». Метнулась к сараю с ржавой щеколдой и с трудом распахнула дверь. Но уже начался переполох. В нескольких местах послышались гортанные крики, выстрелы.

С неистово бьющимся сердцем Оля мчалась по саду в спасительную темень поля. Перепрыгивая через последнее препятствие – низкий трухлявый плетень, она зацепилась за кусок ржавой колючей проволоки и с размаху растянулась. Сзади неслась орава полуодетых солдат. В несколько прыжков они оказались рядом, заломили руки и втащили девушку в ту самую избу, где она только что побывала. Теперь ее тщательно обыскали. Нашли в кармане не нужный ей винтовочный патрон, поднятый возле партизанской землянки. Патрон, ее одежда – ватник и поджог сарая явно изобличали партизанку. Схваченную втолкнули в тесный чулан без окон и заперли дверь снаружи задвижкой.

Оля сидела на мешке с горохом и бессвязно думала о том, что с ней теперь будет. Чтобы как-то защититься от безнадежности, она стала вспоминать свое недавнее прошлое. В восьмом классе учительница литературы задала домашнее сочинение на свободную тему. Девочке захотелось рассказать о своей симпатичной козочке Лельке. Она увлеченно трудилась над текстом. Получилось живо, интересно. Но учительнице работа не понравилась: красными чернилами написала: «посредственно» да еще был обидный разговор, что «ставит с натяжкой, из жалости».

А между тем симпатичная козочка Лелька стала подругой девочки. После уроков они направлялись к берегу реки, козочка паслась на сочных травах, а девочка открывала книгу сказок на немецком языке. После издевательского поступка одноклассника – несмышленыша, оскорбившего учительницу – «немку», Оля, староста 8-го «Б», подружилась с одинокой старушкой фрау Эльзой. Помогала ей по дому как могла. И, естественно, старалась превысить рамки школьной программы, чтобы выказать учительнице уважение и к ней, и к ее родному языку.

На рассвете пленница услышала, как командир отделения Эрих отдает приказ Бернару: «Ты домогался девки, так отведи ее в штаб батальона для допроса. Получишь порцию удовольствия!». Приказ был выполнен. Несмотря на тщательность допроса, ничего важного офицеры не выяснили. Олю увели, но вопрос – наказывать или помиловать – не определился. «Да что нам чикаться с русским отребьем, – произнес угрюмый педант-служака со шрамом у виска. – Если мы, избранный нордический народ, будем милостивы, то окажемся облепленными партизанами, как вшами. Эти недочеловеки не признают правил войны. Пустить ее в расход!».

Но раздался веселый смех. Молодой офицер в элегантном мундире, явно из аристократов, произнес: «Господин гауптман, не будьте так мрачны. Это портит здоровье! Обратите внимание, наш фюрер, до предела занятый стратегическими вопросами, с удовольствием целует ручки красивым дамам и даже русской берлинке, актрисе Ольге Чеховой! Конечно, эта девочка из леса ужасно одета и, наверное, немыта, но она весьма недурна собой. К тому же знает немецкий язык. Попугайте ее холостым залпом и отправьте с партией мобилизованных цивильных в Фатерланд, на работу.

Оле повесили на грудь дощечку с намалеванной надписью «партизан-поджигатель» и привели на другой конец деревни к колхозному скотному двору. Рядом возле развалин церкви, с выросшими на остатках стен молодыми березками и бузиной стояла наготове группа исполнителей приговора – дурного спектакля. Солдаты отворачивали взгляды от крестьян, согнанных для острастки. Какая-то старуха с сердцем, отзывчивым на беду, жалобно нараспев причитала: «Да что же они с тобой сделали, внученька, касатка, голубонька моя! Господь сохрани твою душу в раю! Ироды, антихристы, зачем вы ее губите?!».

«Уймите старух!» – приказал Эрих. Под направленными дулами толпа стихла. Теперь ничто не мешало «порядку». Постепенно занималось светлое утро. Вопреки нескончаемой глухоте осенней ночи оно пришло искристое, солнечное. Бледно-голубое небо высоко, необъятно поднималось над полями, дорогами. С волчьим воем пронеслась в лазури шестерка четких желтобрюхих «юнкерсов» («лаптежников») с выставленными вперед, как бы хватающими, лапами. За ближним горизонтом послышались бомбовые раскаты.

Олю поставили у стены. С крыши, близко от ее лица, свисали гирлянды сосулек. Изящные, они переливались, как хрусталь, цветным трепетным сиянием. Слабо греющее солнце, безветренное затишье перед бревнами сруба и эти сосульки создавали обманчивую иллюзию близости весны.

Пока зачитывали, для устрашения жителей, недлинный приговор, девушка повела взглядом мимо шеренги молодых чужаков, привычно ловко держащих в руках оружие. Взгляд скользил по толпе баб, мужиков, детей, похожих на рощицу корявых, приземистых деревьев, выросших в неуверенных позах на скудной земле.

«Это все останется, а меня не будет, не будет больше…» – обреченно подумала Оля, когда ее поворачивали лицом к стене. Теперь видно было только извилистую трещину в бревне и прозрачную тень сосульки, повторяющую округлость сруба.

«Мама считала меня плаксой, а я в такую минуту не плачу!» – удивилась она. Раздался недружный залп. Стая пуль вонзилась в дерево вокруг Оли, не знавшей, что ее помиловали и только пугают. Секунду она продолжала смотреть на трещину, потом повернулась к стрелкам и зарыдала. Мужество или оцепенение покинули ее. В «расстрельной» группе произошло замешательство. Послышался возглас: «Кончайте спектакль! Хватит издеваться!». Бледный, как смерть Бернар, бросив в грязь автомат, кинулся к сараю и стал впереди Оли: «Стреляйте, сукины дети!». Командир отделения Эрих заорал: «Уберите идиота. Он свихнулся!». Трое солдат подошли к нарушителю дисциплины, крепко взяли его за руки и оттащили в сторону. Казалось бы, инцидент закончился…

Но внезапно в толпе крестьян послышались недоуменные восклицания, головы повернулись в сторону Заречья. На луговом берегу задымила скирда сена. Пламя, облизывая бока, стремительно раздувалось, вырастая в большой темно-красный факел, рвущийся к небесам в пьяном страстном переплясе. «Это сигнал! Сейчас что-то произойдет!» – загалдела толпа. Действительно, минуту спустя далеко вправо, по речке, беззвучно взлетели перебитые прогоны моста и, замерев на мгновение в воздухе, как стая доисторических рептилий, осели вниз. Осталось лохматое, грязно-кирпичное облако. Донесся раскатистый, басовитый выхлоп взрыва. Лева и Вася выполнили задание.

Сержант Эрих, уставившийся на распухающее облако – след диверсии, – вздрогнул от прикосновения грязного колеса мотоцикла. Посыльный доставил приказ гауптмана, командира пехотного батальона. На бумаге было всего два слова: «Партизанку расстрелять!».

Эрих покрутил головой, как бы просыпаясь. Помолчал. Ему тоже не хотелось уничтожать русскую девочку. …Это мерзко, гнусно… Но война есть война. Приказ нужно выполнять.

«Ахтунг! Приготовиться! Фойер! Фойер!» – зычно, с надрывом в голосе выкрикнул Эрих. Залп на этот раз был четким, уставным.

Бернара не было среди стрелявших. Подойдя к погубленной девушке, он, припав рядом с ней на колени, осторожно, кончиками пальцев, провел по ее милому лицу, пригладил льняные волосы, всмотрелся в полузакрытые зеленоватые глаза, блестящие от слез. Он тоже плакал. Произнеся что-то невнятно, долгим поцелуем припал к ее губам. Потом снял кольцо с ее среднего пальца и надел на свой мизинец. Военные и гражданские приблизились. Бернара не трогали.

Эрих по долгу службы изрек: «А чего можно ждать от этого метиса? У него мать – француженка!». «Изволь заткнуться, не твое дело! – осадил его пожилой ефрейтор. Расстрельное отделение форсированным шагом удалилось, чтобы присоединиться к своему взводу, которому было приказано найти партизан и уничтожить.

Взвод, усиленный двумя легкими минометами, быстрым маршем приближался к речке. На месте моста виднелись оголенные сваи. Мост для перехода не годился. Командир взвода, лейтенант, принял решение, как он выразился, «форсировать водную преграду вброд». Немцы не предполагали, что их могут ждать партизаны.

Вавила со своими людьми скрытно обосновался в засаде. Он медлил с открытием огня. «Пусть гаврики разденутся, войдут в воду, прощупывая корявое дно разутыми, чувствительными ногами, держа над головой свертки с амуницией и оружием, тогда-то мы их, как в тире, «снимем»!». Минуты через полторы очередью из ППШ Дзюба возвестил начало избиения врагов. Зачастили выстрелы карбаинов, полетели гранаты. Бойцы открыто поднялись в рост. Немецкий взвод, как на раскаленной сковородке масло, стремительно таял. Некоторые из солдат, бросив оружие в воду, поднимали руки: «Гитлер капут!». Увы, жестокость войны мешала им спастись сдачей в плен. У партизан не было возможности кормить, охранять их, передвигаться вместе с ними. В результате только двух нужных «языков» оставили в живых.

Партизаны понимали, что задерживаться здесь смертельно опасно – со стороны деревни слышался рокот моторов. Дзюба закричал: «Хватайте немецкое оружие. И бегом, бегом по дну овражка к лесу! На опушке вырыты окопы, может быть, отобьемся».

Война продолжалась…

Анатолий БОЛАШЕНКО, участник Великой Отечественной войны, заслуженный художник России