На чтение: ≈ 18 мин.Году примерно в 1994‑м наш корреспондент попал на концерт группы «Мегаполис» в клубе «Не бей копытом», был полный зал, люди танцевали, популярность группы была очевидна. С другой стороны, музыкант и радиоведущий Александр Липницкий однажды сказал про Олега Нестерова: «Это человек, который может сказать о самом главном почти шепотом». 20 августа в московском клубе «16 тонн» состоялся концерт «Мегаполиса». В преддверии этого события мы побеседовали с музыкантом, продюсером, прозаиком Олегом Нестеровым.
– Я хотел бы начать совсем издалека. Скажите, пожалуйста, когда вы начали сочинять песни?
– Всякие совершенно несерьезные попытки, конечно же, начались еще в подростковом возрасте, где-то класса с восьмого. Постепенно музыкальный и текстовой материал становился лучше. Мне сложно разбить на этапы, но с этой поры все продолжалось и продолжается по сей день.
– Вы сразу же освоили гитару и стали сочинять, используя этот инструмент?
– Да. Сначала у меня была семиструнная гитара, потом – шестиструнная, это всегда была гитара.
– До «Мегаполиса» вы играли в каких-то группах?
– До «Мегаполиса» были группы «Мираж» и «Елочный базар». «Мираж» – это школа и институт, а «Елочный базар» начался, когда я окончил институт, в начале 80-х.
– Скажите, пожалуйста, в начале 80-х годов, то, что сейчас принято называть эпохой застоя, где и как проходили ваши выступления?
– Это были танцевальные вечера. Начали мы в школе, потом были вечера в техникумах, институтах, клубах. Первый «сидячий» концерт у нас произошел в 1982 году в ДК «Правда». Мы выступили как группа «Мираж» и, конечно, с треском провалились.
В 1982 году мы еще выступили на фестивале в Долгопрудном, в Физтехе. Это был так называемый левый сейшн под эгидой комсомольской вечеринки. Комсомольские организаторы продавали билеты и выручали деньги. Это была традиционная схема проведения подпольных концертов в 80-х. Кстати, потом у них были проблемы, насколько я знаю.
– Почему провалился концерт «Миража»?
– Мы просто были не готовы к этому. Все было ужасно.
– Я был на концерте «Мегаполиса», но это была уже первая половина 90-х, клуб «Не бей копытом». Там был полный зал, люди танцевали, радовались. Был ли для вас лично такой момент, когда вы почувствовали, что действительно популярны?
– Пожалуй, это случилось в клубе «Эрмитаж». Мы и так срывали банк как любимая группа московских студентов, очень часто играли в клубах, были одной из самых клубных групп Москвы. Но я помню, как мы впервые исполнили Karl-Marx-Stadt в качестве веселой постмодернистской шутки, и зал просто заколыхался и затрепетал. Я понял, произошло что-то особенное. Потом это выплеснулось наружу в виде клипов, всяческих ротаций и так далее. Началось то, что сопровождает каждого артиста, – тебя узнают, на тебя даже близкие друзья смотрят другими глазами, как будто через экран телевизора. Вещь не очень приятная, но быстро проходящая.
– В каком году был этот концерт в «Эрмитаже»?
– Это был 1994 год.
– В ваши телевизионные проекты вы приглашаете абсолютно разных людей, это могут быть рок-музыканты, музыканты из ВИА, эстрадные музыканты. Вы для себя разделяете музыку: рок-музыка, музыка эстрадная, элитная, массовая?
– Я разделяю музыку на живую и неживую. Живая музыка – это та, которая помогает сонастроиться с окружающим миром. Когда это происходит, у тебя все получается, тебя окружают прекрасные люди, ты идешь вперед. И наоборот, когда ты расстроен, как фальшивая струна, ты бьешься, и весь мир против тебя. Музыка, как ничто другое, фазирует человека с миром, это ее первая и самая главная функция. Поэтому музыка сопровождает человека всю жизнь. Как сказал Гоголь, «что будет со всеми нами, если музыка оставит нас». Это не касается ни жанров, ни направлений. Живой оркестр может играть абсолютно мертвую музыку, а самая электронная электроника быть живее всех живых. Критерий живой или мертвой связан с тем, каким образом музыкант впускает и без того существующую музыку. Музыка и так существует, Пифагор называл это музыкой сфер, и современные физики с ним согласны – космос звучит. Если взять маленькую частичку и впустить в наш реальный мир, превратить непроявленную музыку в проявленную, и сделать это как можно точнее, то по этому осколочку, будь то поп-песня или серьезная симфония, человек может сонастроиться с миром. Он совершенно не будет понимать, что с ним происходит, все эти фазирования и так далее. Нет, просто эта музыка ему необходима, после нее становится все в порядке. Живая музыка фазирует, а мертвая бесполезна, она даже вредна, потому что занимает в мире не свое место. Живое и мертвое – это относится ко всем вещам на свете – к прозе, поэзии, картинам, даже к вину.
– На мой взгляд, особняком в творчестве «Мегаполиса» стоит альбом 2020 года «Ноябрь». Скажу сразу, мне он очень нравится. Как пришла идея записать альбом на стихи русских поэтов XX века?
– Сначала четыре года приходила музыка. С 1990 года мы сочиняем, просто попадая в поток. Мы садимся в круг и играем что взбредет в голову, ни о чем не договариваясь. Ничего не ждем ни от кого, не зависим и не понимаем, что при этом происходит. Иногда мы попадаем в поток, и тогда все само играется и поется. Там нет неправильных нот, время течет по-другому. Вместе с музыкой часто приходят и тексты или как минимум фонемы. Когда мы отслушиваем сыгранный материал, монтируем, уточняем детали, что-то дописываем или переписываем, создав некую форму, мы можем эти фонемы расшифровать. Расшифровать фонемы – это, собственно, написать текст, чтобы фонемы превратились в буквы, в слова и, конечно же, в смыслы. Это один путь. Либо мы можем попытаться «поженить» эту музыку с каким-то уже написанным текстом. Когда мы записывали «Ноябрь», перед попаданием в поток я ставил перед собой стопку готовых текстов разных авторов, и иногда здесь и сейчас все сочеталось. Где-то треть музыкального материала уже сочеталась с музыкой. Две трети существовало в фонемах, и я понял, что правильнее будет, чтобы весь альбом принадлежал в литературном плане другим поэтам разных времен. Русская поэзия последних ста лет – такие были сделаны рамки. Чтобы выполнить это глубже и точнее, я попросил Рому Либерова, известного специалиста по русской поэзии, мне помочь. Он выступил в качестве редактора-супервайзера. Он подбирал варианты, предлагал, мы спорили. В первый момент и он, и я ужасно переживали. Я переживал за музыку, он – за тексты, чтобы они не потеряли свой градус. В конце концов мы все сделали, мне кажется, достаточно точно, музыка и стихи соединились в песни.
– Эту пачку, которая лежала рядом с вами, принес Либеров?
– Нет. Пачка, которая лежала у меня изначально, возникла практически сама по себе. Это было еще до Либерова. А с Либеровым мы доделали остальные две трети, когда уже вся музыка была готова.
– Меня очень порадовало, что там есть песня, в которой часть текста Всеволода Некрасова, часть – Ивана Ахметьева. В связи с чем вопрос: вы специально интересуетесь этой линией русской литературы: Лианозовская группа, к которой принадлежал Всеволод Некрасов, постлианозовцы, как Иван Ахметьев?
– Когда-то Александр Бараш, поэт, который очень много сделал для «Мегаполиса», привел меня, собственно, в поэзию, конкретно – в Московский клуб поэзии. Я приходил на заседания, узнавал для себя много нового, Бараш снабжал меня самиздатовскими текстами, там был и Некрасов. Тот же Некрасов цитируем мною последние как минимум 30 лет. Несколько его текстов очень хорошо фонетически служат для отстройки микрофона. И вместо того чтобы говорить «раз-раз» и так далее, я читаю Всеволода Некрасова и чувствую живую связь. Конечно, когда Рома предложил мне несколько текстов Некрасова, я согласился, а от себя добавил «и Сентябрь на брь».
Поэзия Лианозовской группы, постлианозовская, мне кажется, идеальна для музыки, хотя она очень графична. У меня были сомнения, насколько Некрасов может сочетаться с музыкой, именно по этой причине. Но, как выяснилось, он очень музыкальный, в этой поэзии много места для музыки. Как правило, хорошие стихи очень плотные, они сами являются музыкой, и сочетать их с музыкой бессмысленно. А бывают тексты менее плотные, где существует прямо-таки небесный вакуум, и в этот вакуум идеально заходит музыка.
– Понимаю. Но я немножко удивлен, потому что помимо Некрасова и Ахметьева там есть и Георгий Иванов, у которого плотность текста совершенно другая. Не ощущалось сопротивления материала?
– Нет, именно на этих текстах я не чувствовал никакого сопротивления, они как-то сами вдруг запелись. Я как будто бы услышал музыку этих текстов, заложенную авторами, и перевел ее из неслышимого в слышимое. Кстати, мы делали музыку для фильма Кати Гордеевой «Дети Иосифа», там музыка звучит час семнадцать – сколько идет фильм, столько звучит наша музыка. Режиссер Сергей Нурмамед поставил нашу музыку практически сплошняком. Для меня было откровением, как голос Бродского, его тембр, ритм, сами стихотворные строчки сочетались с нашей музыкой. У меня даже возникла идея выпустить проект такого рода: взять эту музыку и читающего Бродского и сделать такое… Я даже не знаю, как это называется, литературно-музыкальное произведение.
– Спрошу просто о любимых поэтах, современных любимых поэтах, которые, возможно, не вошли в «Ноябрь», но вы их любите.
– У меня очень ограниченный кругозор в этом плане. Я не могу сказать, что слежу за современной поэзией, я ее скорее чувствую, чем слежу. Она очень молодая, яркая и резонирует с сегодняшним днем. А назвать кого-то конкретно я не готов.
Как ни странно, четыре года назад я стал читать на ночь Пушкина и страшно удивляюсь, веселюсь – «ай да Пушкин, ай да сукин сын». Он оказался для меня необыкновенно близким. С одной стороны, я читаю «Онегина», исследую русскую жизнь XIX века, а с другой – полное впечатление, что мне об этом рассказывает очень яркий современник, мой гениальный друг.
– Вы автор двух достаточно популярных романов. Кто ваши любимые прозаики?
– Начиная с 2002 года я практически не читаю fiction, то есть у меня nonfiction. Я сделал несколько исключений. В частности, я хочу назвать Сальникова с произведением «Петровы в гриппе», там настолько удивительная, густая, психоделическая настоящая русская проза.
– Вы ведете курс «Продюсирование музыкального проекта». Можете рассказать вкратце, о чем этот курс?
– Вся моя преподавательская деятельность в любых университетах и академиях идет под эгидой продюсирования музыкального проекта. По большому счету я рассказываю студентам о том, как все работает, почему иногда (или часто) не работает. С одной стороны, это можно объяснить за десять минут, с другой – это великие истины, которые человек не в силах понять. Они очень просты, но человек не готов. Часто мои коммуникации невербальные, я опираюсь на свой опыт. Чем длиннее курс, тем студенты яснее понимают. По сути, это мировоззренческая штука, я им даю ящик с инструментами, и они с этим ящиком могут работать уже в любой области, на любом проекте.
– А если сказать не за десять минут, а за две, то что нужно делать, чтобы «работало»?
– По большому счету тема ищет художника. Замысел ищет художника, а не наоборот. То есть замысел проявляется через конкретного человека. Это как молния, которая зажигает дерево, выбирая нужное, с нужным потенциалом, с гарантией того, что замысел воплотится. Когда эта молния ударяет в сердце, включается тумблер намерения, и внутри вас, и вокруг вас рождается мощнейшее поле, которое поляризует все окружающее и внутреннее пространство одной-единственной идеей. Вы продолжаете жить своей жизнью, путешествуете, ходите на работу. Но любая случайность, фраза в автобусе, строчка из книги, да бог знает что из категории простой случайности встраивается в ваше поле, начинает отвечать на те вопросы, которые вы еще даже не успели себе задать. У каждого из нас такое было. Академик Павлов называл это «неотступное думание», когда цепочка нейронов, которая отвечает за исполнение конкретного замысла, активизируется, а все остальное гасится. Беременная видит вокруг себя только беременных. Вы начинаете из жизненного потока непроизвольно фильтровать подсказки, нужную информацию. Просто идете, и перед вами открываются все двери, вы достигаете нужного результата.
– Борис Гребенщиков сказал в одном из интервью, что жизнь начинается только после 50 лет. Вы могли бы с этим согласиться?
– Да, абсолютно. Поясню: для мужчины, и все-таки после 49.
– Обычно в конце задается вопрос «Над чем вы сейчас работаете?», и часто он звучит банально. Но учитывая разнообразность сфер вашей деятельности…
– Я уже пять лет работаю над проектом, который называется «Три степени свободы: музыка, кино, СССР». Собственно, речь идет о мировом феномене, потому что нигде в мире композиторы подобного уровня в кино не работали. Я исследую этот феномен, и будет целая галерея образов, первый у меня как раз Альфред Шнитке. И еще это размышление о том, как большие несвободы рождают одну большую свободу. Проект появился в ноябре, это двойной альбом Шнитке, мы оцифровали его с пленки в архивах и отделили музыку от шумов и от диалогов, книга «Три степени свободы: музыка, кино, СССР» и одноименный сайт http://www.musicinema.ru. Сейчас мы работаем над аналогичным проектом, представляющим композитора Олега Каравайчука, выход диска планируется весной следующего года.
Выбор читателей
Комментарии