Олег ДОРМАН:

Мечта взять интервью у Олега Дормана появилась у меня очень давно, как только я впервые посмотрела «Подстрочник». Фильм меня, как и очень многих, поразил в самое сердце, стал значимой жизненной вехой. Личность Лилианны Зиновьевны Лунгиной, главной героини фильма, покорила меня, как и тысячи других зрителей, с первого взгляда. Не могу сказать точно, сколько раз я пересматривала эти 16 серий, сколько раз перечитывала книгу, более полный вариант воспоминаний. Затем вышел новый фильм Олега Дормана, посвященный дирижеру Рудольфу Баршаю. «Нота» тоже стала ярким событием в моей жизни, на многое открыла глаза и о многом заставила задуматься. Мне казалось невероятным, непостижимым искусство режиссера создавать образную ткань, соединяя рассказ человека о пережитом с музыкой и удивительным видеорядом. У меня было много вопросов к Олегу Вениаминовичу, но разговор, вопреки моим ожиданиям, получился не о киноискусстве, а о жизни и судьбе. И о школе, конечно.

– Олег Вениаминович, недавно прошел День учителя – особый день для читателей нашей газеты. С каким чувством вы вспоминаете свою школу и учителей?

– Признаюсь, что взволнован предложением поговорить с «Учительской газетой». Случилось так, что в моей жизни школа – шестьдесят девятая английская на Планетной улице в Москве – осталась воплощением счастья, полноты жизни, всего лучшего и главного, что может быть с человеком, кроме разве что родительства. Прошло бог весть сколько лет, но мы с одноклассниками никогда не теряли связи, мы дружим по-прежнему, если не сильнее, с некоторыми – через границы и океаны. Личности учителей, с которыми мы повстречались, именно личности, хотя и преподанные знания тоже, определили в жизни очень многое. Назову только одно имя, священное для меня и моих друзей: преподаватель русского языка и литературы Михаил Семенович Сапиро. Поэтому не могу не ответить на вопросы «Учительской газеты», хотя, как вы сейчас поймете, не очень склонен отвечать. Мне кажется, в моем режиссерском деле и так есть большая дерзость. Занимать людей своими чувствами, идеями, взглядами… Но во всяком случае это та форма обращения к незнакомым людям, которую я посчитал допустимой. В остальном же, мне кажется, – и чем дальше, тем сильнее я в этом уверен – люди не должны разговаривать безлично. Разговаривать надо с глазу на глаз и на равных. Не так, что один вещает, а другие слушают. Разговаривать надо вдвоем. Это ответственный, взаимно ответственный разговор. Именно так случаются лучшие разговоры – с другом, с любимой, с учителем. Еще я думаю, что если кто-то рискует показывать нам свои картины, читать свои стихи или петь для нас, то из этого не следует, что мы приобретаем на этого человека права или что он тем самым приглашает нас войти в свой дом, в свою жизнь или сердце. Мне кажется, работа автора должна быть совершенно скрыта от зрительских глаз, и, надеюсь, вы не найдете в моих словах высокомерия – я говорю как зритель, читатель, слушатель. Я заинтересован, чтобы автор вел жизнь обычную, как мы все, а не чувствовал себя выразителем чаяний человечества. Только тогда его опыт может оказаться универсальным. На что нам опыт человека, живущего в лучах прожекторов? В общем, по-моему, в так называемой публичной жизни мы привыкли совершать многие вещи, которые никогда не позволяем себе в жизни обычной, человеческой, нашей. И это делает нас толпой.

– Ваши фильмы адресованы не толпе. Тональность их совсем другая. Тем не менее «слово» (режиссерское высказывание) отзывается по-разному. Чем, по-вашему, объяснить невероятный успех «Подстрочника»? И почему «Нота», пронзительная история таланта, ничем не уступающая «Подстрочнику», не имела такого отклика у широкой публики?

– Думаю, никто из нас не хочет быть «широкой публикой». Думаю, мы хотели бы, чтобы, наоборот, вокруг того, что мы любим, соединялись люди отдельные, особенные, близкие нам и лучше нас. Взявшись делать «Ноту», я хотел приблизиться к человеку, фундаментальным образом отличающемуся от большинства, – человеку, которому достался дар и который отдал этому дару жизнь без остатка. Было бы удивительно, странно, если бы такая судьба нашла отклик в широкой публике. Меня радует – и обязывает – не широта, а качество отклика. Еще меня обязывает и смущает слово «художник», которым меня называют некоторые журналисты. Оно всегда кажется мне провокацией, пускай невольной: пропустит человек слова о том, что он художник, или все-таки засмеется. Засмеется. Кто в своем уме может назвать себя художником? Разве только живописец, это да. Но я совершенно не умею рисовать. Я вообще едва ли что-нибудь умею, хотя у меня накопился некоторый опыт, который серьезно мешает, а вовсе не помогает, как бывает в других ремеслах. Предназначение художника не больше, не важнее и не понятнее предназначения любого из нас. Три года назад мы с моим другом художником Романом Рудницким (который как раз умеет рисовать, как мало кто на свете) сделали книжку по повести американского писателя Пола Гэллико «Снежинка». Я ее перевел, а Рома нарисовал иллюстрации. Вот эта сказка именно об этом – о предназначении каждого. О том, можно ли его знать, понимать и можно ли исполнить. Почитайте. Это лучшее, что можно сказать на тему, и наилучшим способом. Будем делать все, что в наших возможностях, посмотрим, сколько у нас сил и что из этого получится.

– К сожалению, не все учителя могут исполнить свое предназначение. Нередко от них требуют идти против совести, лгать, все чаще ставят в зависимое и бесправное положение. Что делать несогласным? Бороться, отстаивать свое мнение?

– Думаю, мы ни от кого не вправе требовать смелости и самоотверженности, только от себя. Но никто не вправе в свою очередь ждать от нас, что мы назовем учителем труса, лжеца и эгоиста. Люди, учившие меня, работали в куда более сложных обстоятельствах. Им приходилось говорить немало лживых, пустых, формальных слов. Но научили они нас именно тому, чему хотели, – стремлению к правде, пусть ценой благополучия, верности невидимому, самостоятельности мышления и поступка. Думаю, им было куда труднее, чем нынешним.

– Есть ли, на ваш взгляд, темы, которые режиссерам лучше не трогать, есть ли раны, которые лучше не бередить? Или говорить можно обо всем, что самому автору кажется важным? И еще сразу же спрошу: почему, на ваш взгляд, после стольких замечательных книг и фильмов, дающих однозначную оценку тоталитаризму, часть общества снова возмечтала о сильной руке и потянулась к Сталину? Неужели искусство бессильно изменить общественное сознание и только люстрация, покаяние на государственном уровне, как в Германии, может дать гарантию невозврата к прошлому?

– Вы спрашиваете, о чем можно говорить. Думаю, обо всем. Про Сталина и отношение к нему общества мы не знаем правды, потому что все социологические исследования лживы по самой сути. Но мне кажется, ваш вопрос риторический – вы сами же на него даете ответы. Я с ними согласен, но понимаю, что наши соображения на эту тему «Учительская газета» вряд ли напечатает: именно учителя в большом количестве станут объектом люстрации. Имею в виду не только старшее поколение. Думаю, как непременные члены избирательных комиссий многие из них запятнали себя соучастием в фальсификациях.

– Насколько значительна роль учителя в жизни человека? В фильме «Нота» меня, например, поразило, что педагоги, которые попадались Баршаю в самом начале, были нечутки к его дару. В результате он даже скрипку отложил на шкаф. Но дар все равно проявился, даже без помощи учителя, мальчик взял скрипку вновь и сам стал учиться играть. Для меня это было важным открытием: узнать, что дар свыше – сам себе учитель. Что он все равно пробьет себе дорогу. Для чего и для кого нужны учителя?

– Что должен учитель, сказать не берусь. Вообще учительствовать опасно. Слишком велики власть и соблазн ею пользоваться ради себя. Слишком опасна уверенность, что ты в самом деле знаешь. Никто не знает. Мне кажется притом, что именно чувство долга многое определяет в учительстве. Учитель служит ученику и предмету, который преподает, и должен быть тем более смиренен, чем больше его – совершенно ему не принадлежащая! – власть над учеником. Я бы сказал, учитель должен быть бесконечно добр и скромен. Он передаточное звено.

– В фильме «Подстрочник» очень много моментов, которые словно бы специально сказаны для учителей и родителей. У Лилианны были прекрасные родители, и сама она стала замечательной мамой. По-вашему, родительство – это талант, врожденная способность, которую можно передать по наследству, или все-таки ремесло, которым может при желании овладеть каждый, если будет неленив, чуток и последователен?

– Думаю, никто не знает, как воспитывать, как любить, как жить. Каждый ежесекундно ищет собственный ответ. Многие становятся учителями потому, что легче давать советы и объяснять другому, как жить, чем жить самому. Однако советы тех, кто не живет, а учительствует, стоит воспринимать критически, с презумпцией недоверия.

– Школьный период Лилианны – как французский, так и советский – удивителен. Я была настолько впечатлена рассказом о показательной школе Наркомпроса, что в 2011 году ходила туда, чтобы своими глазами все увидеть, почувствовать дух. Там замечательный музей, я провела в школе очень много времени, говорила с учителями. Серии фильма, посвященные школьному и ифлийскому периодам, подвели меня к такому выводу: чтобы школа превратилась в лицей (я имею в виду пушкинский лицей) и выпускала таких замечательных людей, как Лилианна Зиновьевна, Давид Самойлов и другие их одноклассники, государству нужно «разжать кулак», предоставить школе (ее коллективу и директору) свободу, пусть относительную, пусть ограниченную. Потому что, когда воздуха совсем нет, цветы не расцветут. Подтверждения этой мысли вижу и сегодня. Судя по вашим рассказам, вы тоже учились в таком «лицее»?

– Не стал бы сравнивать советскую школу и пушкинский лицей. Так и лагерный барак можно назвать домом. Но школьные годы я ощущал и вспоминаю как счастье, почти в каждом учителе было что-нибудь для меня замечательное. Кроме того, выводы делаешь не только из хорошего и приятного. Не забуду и училку, звали ее Елена Дмитриевна Г., которая устроила комсомольский суд надо мной. Провоцировала одноклассников меня осуждать. Так что рассказы Лилианны Зиновьевны об исключении из комсомола мне хорошо понятны.

– Что еще помимо школы вас формировало? Какие книги вы читали в детстве? Какие фильмы произвели на вас неизгладимое впечатление?

– Нет, не готов делиться. Это личные вещи. Посмею только сказать, что, возможно, книги часто оказываются важнее людей вокруг. Потому что книги тоже люди.

– Кому вы сегодня кроме уже названного вами педагога сказали бы еще спасибо за участие в вашей судьбе?

– Как говорят в конце съемочного дня, спасибо всем. Но именно школьные учителя – мои любимые боги. Елена Петровна Кузьмина, преподавшая нам вместе с алгеброй и геометрией искусство точности, красоту логики, необходимость краткости, вообще вкус. Борис Яковлевич Коцик, наш физик, скептик, иронист, но когда он хохотал – ребенок, относившийся к нам как к взрослым и равным. Галина Николаевна Литвинова, Мария Николаевна Воронкова и Наталья Вадимовна Изосимова, наши англичанки – наши более чем англичанки! – поступив во ВГИК, я на первом же курсе сдал программу по английскому за весь институт – так они нас всех научили (сдавал, к слову, однокурснику Лилианны Зиновьевны профессору Георгию Степановичу Кнабе). Валерия Семеновна Воробьева, ездившая с экспедотрядом по декабристским местам. Аркадий Михайлович Туров, добрейший физкультурник, подаривший мне на всю жизнь мгновение чистой радости, когда сказал при всех, что «зато Дорман непревзойден в спортивной гимнастике». Эрлена Ильинична Злобинская, наш первый волшебный учитель литературы и русского, которая… Я мог бы долго перечислять, но остановлюсь, я помню их всех, помню все и, может, когда-нибудь, не справившись с этим богатством, сумею что-нибудь написать или снять о моей 69‑й.

– Не могу не задать вопрос, как вы относитесь к повальному увлечению сегодняшних подростков видеосъемками, созданием собственных кино- и видеопродуктов. И взрослые нередко стремятся заработать на этом подростковом увлечении. Стали появляться повсеместно школы юного режиссера и оператора, где взрослые дяди и тети учат детей снимать «профессиональное» кино.

– Я c отвращением отношусь к любой торговле детьми. Мне неприятно даже, когда родители выкладывают фотографии детей или внуков в социальных сетях. Но я также яростный противник запретов. Такое должно решаться в семьях. Каковы семьи, таково и общество.

– Герои ваших фильмов – представители старшего поколения, уже уходящего. Кто из уже ушедших мог бы стать героем вашего фильма? Чья судьба вас вдохновляет?

– Фильмы надо снимать про живых. Я до сих пор жалею, что не мог сделать фильм о Фаине Георгиевне Раневской, когда она была жива. Я бы очень хотел.

– Если можно, расскажите, над чем вы теперь работаете.

– Только что вышла книга моей учительницы Людмилы Владимировны Голубкиной, легендарного киноредактора, преподавателя и руководительницы Высших сценарных и режиссерских курсов. Я готовил эту книгу – она называется «Я медленно открыла эту дверь» – к изданию. А сейчас как редактор и отчасти переводчик готовлю к изданию большую книгу сценариев и интервью замечательного польского режиссера Кшиштофа Кеслевского.

Вера КОСТРОВА