Однажды в Лиме. Задача с двумя неизвестными

«…Телефонный звонок застиг меня в гостинице. Незнакомый мне человек, по-русски, без акцента – очевидно, что русского происхождения, сказал: «Мы знаем, кто вы такой, знаем, чем вы занимаетесь, и советуем вам убраться отсюда как можно раньше: лучше завтра, послезавтра. Иначе вы рискуете потерять здоровье или даже жизнь». Это было в Перу, в Лиме, где я находился в командировке в 1969 году, сразу после того как там произошел военный переворот. До этого у нас не было никаких дипломатических отношений с Перу, и я оказался первым советским человеком, который попал в эту страну после изменения политической обстановки. Естественно, я ощущал пристальное внимание со стороны спецслужб, как местных, так и американских, но это было неудивительно – обычная среда, в которой приходится работать людям нашей профессии…»

Но и ответ пришлось нести тоже первому. А коллективное письмо, как форма протеста, в СССР в то время расценивалась очень жестко – как выступление против Советской Власти. Поэтому Вышинский счел необходимым поговорить со мной один на один. « – кричал министр. – Вы будете распределены в Сибирь! В школу, простым учителем!» Я ответил, что нас никто не учил, а письмо писали сами, движимые человеческим чувством сострадания к оболганным людям. «А Сибирь?.. Что ж, Сибирь тоже Русская земля, и этим пугать меня не надо… Нет ничего страшного – преподавать в школе. Почту за честь!»

Высшая проба

Первый вопрос, который я задал бывшему разведчику, а ныне профессору МГИМО Николаю ЛЕОНОВУ, лишь вскользь касался его прежней, полной опасностей профессии:

– Николай Сергеевич, почему вы решили изучать не очень популярный испанский язык?

– Когда я поступал в МГИМО в 1947 году, перед прагматическими москвичами действительно выбор языка не стоял – английский. А я жил мальчишескими представлениями о героизме войны в Испании.

О своем выборе не жалею. В Латинской Америке мне довелось быть свидетелем настоящих революций и иметь к ним прямое отношение. Посчастливилось стать первым русским человеком, познакомившимся с Раулем и Фиделем Кастро, с Че Геварой. Тогда еще никому не известный книгоноша Че Гевара мечтал о светлом будущем и просил достать ему «Как закалялась сталь». Я бы назвал его человеком высшей пробы. Что это значит? Он был готов отдать всего себя служению идее, которую сформировал и выпестовал в своей душе.

Кто вас научил?!

«…В голове мгновенно заработала мысль, что на меня пытаются оказать психологическое давление. Меня хотят сломать. Каков мог быть мой ответ? Либо «да», либо «нет». Третьего, как говорят, не дано.

Если я отвечу, что согласен свернуть свою работу, или промолчу, но сделаю так, как они мне диктуют, то не выполню задания: сам себе скажу, что я трус, что испугался. Но как после этого работать в разведке?

Подумав секунд 15-20 – а они ждали, не вешали трубку, – я ответил, что обращаться в мой адрес с подобными угрозами бесполезно: я нахожусь здесь легально, занимаюсь как журналист открытой деятельностью, и пугать меня бессмысленно. Кто вы такие, чтобы я выполнял ваши указания?! Больше того, я сказал, что сегодня вечером собираюсь пойти в кино. Называю кинотеатр, сеанс – девять или десять вечера, сейчас уже не помню, называю маршрут, которым буду идти…»

– Я знаю, что еще студентом вы могли спорить с Вышинским. Как так?

– Абсолютно никакой героики. Это была скорее храбрость отчаяния. Что называется, не загоняй зверя в угол. Эпизод произошел в 1952 году, во время моей учебы в МГИМО, когда уже прошло предварительное распределение и оставалось сдать лишь последнюю сессию. Пятеро студентов, среди которых были три фронтовика, оклеветали и лишили направления на работу. Я, будучи комсоргом, организовал письмо в их защиту, адресованное тогдашнему министру иностранных дел, а именно Андрею Януарьевичу Вышинскому. И, естественно, подписал его первым.

Почему «естественно»? Потому что когда-то люди, выдвинув меня на пост своего – пусть маленького, но вожака, оказали мне доверие, то, следовательно, я обязан этому доверию соответствовать.

Но и ответ пришлось нести тоже первому. А коллективное письмо, как форма протеста, в СССР в то время расценивалась очень жестко – как выступление против Советской Власти. Поэтому Вышинский счел необходимым поговорить со мной один на один. «Кто вас научил?! – кричал министр. – Вы будете распределены в Сибирь! В школу, простым учителем!» Я ответил, что нас никто не учил, а письмо писали сами, движимые человеческим чувством сострадания к оболганным людям. «А Сибирь?.. Что ж, Сибирь тоже Русская земля, и этим пугать меня не надо… Нет ничего страшного – преподавать в школе. Почту за честь!»

Однако настроение после такого разговора у меня было, мягко говоря, грустное.

Обычный человек

«…Конечно, тогда в Лиме я испытывал чувство страха. Ведь я был один в чужой стране, шел по едва освещенным улицам. Но вопрос стоял так: смогу ли я победить их в этом заочном противостоянии? Внутренне я полагал так – убивать первого советского журналиста, который был настроен дружелюбно, для спецслужб именно этого государства абсолютно невыгодно; следовательно, угрозы могли исходить только от американской разведки, для которой нельзя было допустить сближения СССР и Перу. А значит, наши шансы практически равны – американцы также действуют на чужой территории, и, поскольку недавний военный переворот носил явный антиамериканский характер, дальнейшее расследование преступления могло привести к выявлению его мотивов. Вряд ли они пойдут на откровенное убийство, так я для себя решил – овчинка не стоит выделки…»

– Вы сильный человек.

– В молодости я был призван в Воздушно-десантные войска Советской Армии, где мне, естественно, приходилось прыгать с парашютом. И каждый раз перед прыжком человек испытывает чувство страха. Особенно когда приходится прыгать не из самолета, в котором много народа, вокруг стоит шум моторов и выброс происходит почти автоматически – а из гондолы аэростата, с высоты 400 метров, когда ты один, кругом тишина, светит солнышко, и вдруг открывается дверца, и тебе говорят: «Прыгай». И надо прыгнуть в бездну. Ты знаешь, что скорее всего все будет нормально… но, страх!

И вместе с тем мысль – а если я этого не сделаю, если не преодолею себя? Меня ждет позор. Перед самим собой, перед товарищами. Поставив на себе крест, что потом скажешь детям, внукам? Как жить, постоянно слыша, что в этом взводе, в этой роте, в этой стране есть отказник, и этот отказник – ты?

При этом уверенность, что мы – то есть я и мои товарищи – обычные. Никогда не был сторонником ницшеанского понимания личности: я – сильный человек и пойду против всего, чего бы мне это ни стоило. Нет! Я обычный, нормальный человек, и должен делать все то, что делают другие обычные, нормальные люди. И если обстоятельства оказывались выше сил среднего человека, я спокойно принимал решение уступить обстоятельствам. И в моей жизни встречались такие ситуации, когда упорство и упрямство вполне могли привести к физической гибели.

Так, однажды поздним вечером, заблудившись в тайге, я пробирался над озером по скалистым карнизам. Шел дождь, была реальная опасность в любую минуту сорваться вниз. И как только я почувствовал, что обстоятельства сильнее меня и борьба в скором времени будет прекращена за явным превосходством стихии, я просто остановился в первом же более или менее укромном местечке и переждал непогоду.

Быть русским

«…Купил билет, вошел в кинозал. Не поворачивая головы, пытался осмотреться и угадать возможного противника. Ничего подозрительного. Сидели молодые люди, семейные пары, никаких явно криминального характера личностей я вроде бы не заметил. Домой возвращался в еще большем напряжении. Какой был фильм, о чем, я, разумеется, вспомнить сейчас не могу – тогда мне было не до кино. Весь вечер, от гостиницы и обратно, я соревновался с самим собой. Соревновался со своим страхом. Но твердо поставил перед собой задачу: не струсить, не отступить…»

– Что помогало не отступить?

– Во мне тогда действовали два начала. Одно, как я уже сказал, естественное человеческое, свойственное каждому из нас, – страх. А второе… Второе – чувство долга! Перед своими товарищами, перед той службой, которая направила меня в командировку, перед своим Отечеством и чувство долга перед честью. Перед исторической, традиционной честью русских людей. Есть такая, данная еще Александром Васильевичем Суворовым, категория: «Я – русский, и это великое счастье». Мужественный, крепкий человек, способный вынести все.

Когда в девяностые годы я увидел, что творится в нашем государстве, когда рухнул СССР, когда вместо убежденности, что мы можем представлять альтернативу фетишу собственничества и накопительства, когда из победителей мы оказались в побежденных, я пришел к выводу – нам необходимо сохраниться как русскому народу.

А поскольку у русского народа есть только одна духовная составляющая – православие, я пришел к православию как к единственному фундаменту, на котором мы можем объединиться – вы, я, соседи, все мы. Происходящий сейчас в обществе разрыв людей по политическим партиям, по возрастам и месту жительства, по социальному статусу есть гибель для народа, и сойтись вместе мы можем только в храме, перед образом Иисуса Христа. Вспомним, что из духовных лидеров России, таких, как Гермоген, протопоп Аввакум, Сергий Радонежский, патриарх Тихон, было гораздо меньше предателей, чем из лидеров политических.

Все это и можно поставить во главу угла, если отвечать на вопрос, что толкнуло меня к участию в телепередаче «Русский Дом». Всю жизнь проработав в разведке, я был человеком закрытым, и появиться перед экраном телевизора, который на многих действует устрашающе, было нелегким решением. Но и здесь я не совершал никаких героических поступков. Комментируя общественные процессы, которые до этого сотни раз переживал в своей голове и в своей душе, просто делился со зрителями собственными мыслями и чувствами. Я не лукавил и никогда не работал по чьей-то указке.