На чтение: ≈ 15 мин.«Имя Степана Петровича Шевырева (1806-1864) до того известно в истории русского просвещения, что распространяться о нем было бы излишне. Это был человек самой многосторонней учености, глубокий знаток европейской словесности, даровитый критик, археограф и разыскатель памятников нашей древней письменности, неутомимый профессор, которому обязано своим образованием целое поколение русских людей». А что можем вспомнить мы по прошествии 140 лет со дня смерти человека, которого русский библиограф Петр Бартенев считал когда-то излишним рекомендовать своим читателям?
Архивный юноша
Короткий и невнятный абзац из Большой советской энциклопедии отошлет нас за информацией к трем статьям – Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Статьи эти звучат как глухой отзвук давней журнальной борьбы. Тогда «прогрессивной критике» удалось, разгромив Шевырева, добыть себе победу. Но те, кому сегодня нужна истина, должны постараться сами понять побежденного.
Едва начав свою служебную карьеру, Шевырев, по прихоти Пушкина, навсегда остается в нашей литературе рядом с Татьяной Лариной. Впрочем, как и его друзья: молодой поэт Веневитинов, будущие славянофилы братья Киреевские и другие подающие надежды чиновники московского архива Министерства иностранных дел.
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Мало кто в Москве относился тогда серьезно к этим молодым людям.
Между тем литературный кружок любомудров дал российскому общественному движению такой же толчок, как декабристы – движению революционному. Основные вопросы тридцатых-сороковых годов XIX века, столкнувшие Москву и Петербург, славянофилов и западников, русскую литературу и литературную поденщину, поставили именно они. Русская мысль еще не вырвалась из плена немецких философских систем, но любомудры первыми стали оценивать эти системы по-русски.
В 1827 году двадцатидвухлетний Шевырев публикует в журнале любомудров «Московский вестник» несколько стихотворений и свою рецензию на сцену из «Фауста». Гете с восторженным удивлением отзывается о ее проницательности. В том же году именно Шевырев открывает многолетнюю журнальную битву, первым выступив в поход на всесильную газетно-промышленную мануфактуру Булгарина и К°. «Честь и слава милому нашему Шевыреву. Пора уму и знаниям вытеснить Булгарина», – пишет восхищенный его дерзостью Пушкин.
В 1829-м Шевырев отходит от журналистики и в качестве домашнего учителя уезжает в Италию, собравшись заняться изучением европейской литературы. Москва не ослабевает интересом к юному таланту: «Возвратитесь и оживите нашу дремлющую северную литературу», – зовет его Александр Сергеевич. Шевырев вернулся в 1832 году. После длительных усилий уже известному литератору и критику, говорящему на шести языках, удается при содействии Пушкина получить кафедру филологии в Московском университете. Здесь будут написаны его основные труды по теории и истории словесности, прочитано множество лекций.
Светлая половина его жизни кончается для историков в 1841 году, когда профессора Московского университета Шевырев и Погодин начинают издавать консервативный журнал «Москвитянин». На протяжении шестнадцати лет своего существования этот единственный печатный орган национально-консервативной альтернативы вызывал раздражение российских сторонников радикальных реформ. Погодин поссорился со славянофилами, «Москвитянин» остался без всякой общественной поддержки. В обзоре журналов за 1842 год Шевырев попытался сравнить безапелляционность некоторых суждений Белинского с булгаринскими нападками на Пушкина. В ответ великий критик разразился яростной бранью. «Удар произвел действие, превзошедшее ожидания! Шевырев не показывался всю неделю в обществе, его студенты в восторге!» – писали Белинскому из Москвы. Репутация профессора была подорвана, и общество навсегда перестало интересоваться его статьями. Очень жаль, что из-за этого давнего скандала вместе с полемическими заметками остались незамеченными и две интереснейшие работы Шевырева по педагогике.
Воспитание меж двух огней
Для того чтобы понять, в чем же состоял вклад Шевырева в российскую педагогическую традицию, надо вспомнить о политике казенного просвещения, неуклонно проводившейся во все время царствования Николая I. После восстания 14 декабря 1825 года правительство взяло курс на полное искоренение частных учебных заведений. Высочайший гнев обрушился и на дворянское семейное воспитание, подарившее России многих бунтовщиков. Умножая оторванные от семейного очага учебные заведения, Николай не понимал, что русская семья сама по себе не воспитывала декабристов. Их дала пропасть между семейным и государственным началами, которая продолжала расширяться. Государственные интересы в России все реже совпадали с личными.
Положение Шевырева как общественного деятеля на этом фоне выглядело двойственным. С одной стороны, он являлся частью системы, которая однозначно воспринималась молодежью как карательная. Его служебная добросовестность вызывала в лучшем случае презрительную усмешку. Но его патриотизм и преданность монархии ни в коем случае не были фальшивы, он, как человек пушкинского круга, никогда не требовал наград за свои убеждения.
В 1842-м в лекции «Об отношении семейного воспитания к государственному» Шевырев пытается согласовать два главных закона человеческой жизни: свободу и необходимость. «Свобода человека развивается в семье, необходимость – в государстве», и потому «семья и государство должны равно участвовать в воспитании человека». Отдельные места лекции являются настоящей апологией семьи. «Педагоги согласно говорят, что религиозное и нравственное чувство должно пробуждать, развивать и питать в человеке как можно ранее, что нравственный его характер не может быть чем-нибудь извне ему навязанным и не образуется ни из каких правил, уроков и нравоучений, а скорее всего окружением и привычкой, с детских лет привитой, что добродетель живая вырастает только на почве нравственной свободы; что в свободе души – сила и корень добродетели; что в ней начало самоуважению, твердому слову, вере, преданности и верности; что при условии веселого духа всякое добро скорее насаждается в детях; что все угнетающее их природную живость должно быть изгнано из воспитания. Где же можно лучше семьи удовлетворить всем этим требованиям!»
Шевырев предлагает государству готовый выход: поддержать, развить семейное начало, и тогда свобода не будет вступать в противоречие с законом, общественная оппозиция исчезнет. Но власть, и не думая вступать в союз с семьей, лишь благосклонно внимала его нападкам на русских либералов, провозгласивших, что «мысль не имеет отечества». Имперскому аппарату нужны были не граждане, а подданные, а еще лучше чиновники, для которых Отечество – прежде всего место службы. Пока Шевырев бился с западнической философией, в стране продолжала укрепляться западническая бюрократия. Если бы он оглянулся, то увидел бы, как за его спиной Клейнмихель и Нессельроде уничтожали ту самую традицию, которую он спасал от Белинского и Герцена. От первых он получал презрительное равнодушие, вторые его горячо ненавидели. Но мог ли он остаться в стороне?
«Родители спрашивают о русском педагоге, ищут русского воспитателя, который бы связывал ребенка с Отечеством и на своем языке передавал бы ему знания. Создание русских воспитателей: вот настоящая потребность Отечества!» Это из «Вступления в педагогию» (1852 год). Через несколько страниц лектор прямо упрекает Министерство просвещения: «Сколько русских людей, живущих праздно в Отечестве или вне Отечества, лишь потому что воспитание не только не связало, но и разорвало их связь с Отечеством». Шевырев требует, чтобы воспитание определялось не новейшими научными изысканиями, а назначением, смыслом существования человека, а «так как назначение человека определяется для нас христианством, земное назначение наше есть только дорога к небесному».
Шевырев требует строгого отношения будущих воспитателей к себе, к своей системе. Ведь «из всех кумиров, воздвигаемых современным человеком, опаснее всех свой собственный. Проверка себя в отношении к воспитанию должна непременно оживлять изучение педагогики». Самоконтроль и самоограничение не должны ослабевать и во время воспитательного процесса. «Первая мысль, которой должен быть проникнут русский воспитатель, состоит в том, что русского юношу воспитывает не он один, воспитывает его вся Россия, и в этом воспитании соединенно участвуют: Православная церковь, Государь, семья, общество, государство, история русская, отечественный язык. Преступно было бы со стороны воспитателя явиться преградой на пути этих живых великих сил Отечества. Он должен помнить, что его одинокая сила значительна только при них».
Еще неведомый изгнанник
В 1850-х с Шевыревым просто перестали считаться. «Передовое студенчество» не признавало за ним даже научных заслуг. Чернышевский в 1856 году отказал посмертному издателю Гоголя в праве какой-либо оценки гоголевских произведений. Добролюбов в 1858-м ставит крест на всей жизни человека, открывшего для России ее древнюю литературу так же глубоко и полно, как Карамзин раскрыл для нее историю; вся эта деятельность «представляет какой-то вечный промах, чрезвычайно забавный; вечно делать все мимо, и в великом, и в малом!». Соответственно «все труды Шевырева – затхлые, гнилые, трупообразные явления». Подобная «критика» выглядит особенно низкой, если вспомнить, что Шевырев уже не мог отвечать. За месяц до этого он был уволен из университета и выслан из Москвы за пощечину графу Бобринскому, допустившему оскорбительные выражения по поводу России. Так правительство облагодетельствовало того, кто двадцать лет добровольно отражал либеральные нападки на государственный строй.
В 1860 году Шевырев навсегда покидает родину. В Европе крупнейшего специалиста по русской литературе ждал теплый прием. Он читал свои лекции в Италии и во Франции. Принять в подарок при личной встрече научные труды Шевырева счел за честь французский император Наполеон III. Не дожив шестидесяти лет, Шевырев умер в 1864-м в Париже. Деньги на похороны собирали его ученики: Бартенев, Буслаев, Островский, Фет. Ходили еще слухи о публикации его сочинений за счет университета, но до сегодняшнего дня мы не имеем ни одного посмертного переиздания.
И все-таки, может быть, прав Петр Чаадаев, незадолго до своей смерти писавший Шевыреву: «Я уверен, что настанет время, когда и у нас всему и каждому воздастся должное, но нельзя же между тем видеть равнодушно, как современники бесчестно прячут правду от потомков».
Артем ЕРМАКОВ, кандидат исторических наук
Выбор читателей
Комментарии