Очередь за любовью. Счастья для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!

C 9 по 17 июня в Москве находились мощи ученика Иисуса Христа апостола Луки, автора одного из четырех Евангелий и создателя первых икон Богоматери. Еще 20 лет назад такого рода «официальный визит» в Россию с греческой горы Афон был бы почти наверняка запрещен. Теперь же за право нести ковчег с головой святого состязались представители высших законодательных учреждений государства, а организовавший «путешествие» Фонд Андрея Первозванного отметил, что за 8 дней к ковчегу с мощами, стоявшему в храме Христа Спасителя, прикоснулись более 300 тысяч человек. Еще около 100 тысяч граждан России побывали у мощей в Санкт-Петербурге, а потом, после кратковременного заезда на Украину, их ожидали новые тысячи жителей Красноярска, Кемерова, Барнаула, Волгограда, Элисты… Посмертное путешествие евангелиста по России стало крупным общественным явлением. Чем же было так взволновано наше общество?

« У Чехова сто рассказов о любви – и ни одного рассказа о счастливой любви. Что же это значит, что в России никто тогда любить не умел? Но как все же и сегодня бедна любовью окружающая нас действительность…»

Я записываю эти мысли в очереди, или, точнее, в гигантской толпе, плотным кольцом опоясавшей храм Христа Спасителя в надежде хотя бы в последний день прикоснуться к великой святыне: главе святого апостола и евангелиста Луки. Когда раз в несколько часов выходишь из очереди и смотришь на нее со стороны, она производит довольно странное впечатление. Тесно сгрудившиеся, совершенно незнакомые друг другу люди медленно бредут или даже часами стоят на месте. Десятки тысяч мужчин и женщин (детей все же пускали вне очереди) покорно сносят жару и налетающий дождь, молча вдыхают облака тополиного пуха и выхлопных газов, терпят жажду, голод и бесцеремонность милицейской охраны. К тому же все это происходит в центре огромного города. В толпе ежеминутно звонят десятки телефонов. Город требует от людей активного участия в своей жизни, предлагает им поскорее расслабиться, а уж если напрягаться, то не зря, недаром.

Сама очередь, между прочим, почти не дает надежды на скорое и благополучное завершение. Мои соседи стоят с четырех утра. Ближе ко входу в храм, в лабиринте бесконечных железных заграждений, томятся люди, пришедшие пятнадцать часов назад. Однако почти никто не уходит. Напротив, хвост вдоль набережной все растет и, по слухам, дотянулся уже до Васильевского спуска. Не выдерживающие напора омоновцы (они ведь тоже терпят все это здесь вместе с нами, хотя и невольно) то и дело кричат: «Расходитесь! Хватит уже!» Но большинство упорно продолжает стоять, теряя силы и время. Почему?

Наверное, потому, что в храме находится самое дорогое и редкое сокровище нашего времени. Святыня, к которой все здесь хотят прикоснуться, источает Любовь. Почти ничего из того, что мы уже приобрели в жизни за пределами очереди, потратив куда больше времени и сил, не принесло нам ни надежды, ни благодати, ни даже простого земного счастья. А глава убитого две тысячи лет назад святого раздает все это с избытком, так, что хватает не только вошедшим в храм, но и тем, кто часами стоит вокруг или просто проходит мимо.

Очередь за Любовью в центре Москвы – факт сам по себе замечательный, и писать о нем можно долго. Но, радуясь этому факту, нельзя не обратить внимания и на то, как дико, порой даже отчаянно выглядит здесь человеческая жажда любви. Основой то и дело возникающих в толпе разборок, источником общего стихийного недовольства, выплескивающегося в сторону охраны, служит не столько жара и усталость, сколько страх. Страх, что «вот я, именно я могу «не успеть»; что любви на меня «не хватит»; что ее без остатка, как дефицитный товар, «разберут» другие, «блатные», более шустрые и ловкие. Лучшая часть нашего общества, прошедшая в рамках очереди «естественный отбор», борется с этими страхами, как может, отгоняет их молитвой. Присоединяясь к ним, остальные (в том числе и автор этих строк) все же продолжают чувствовать себя обделенными. Страх, что любви не хватит, у нас так велик, что преграждает ей путь.

Любовь – это то, чего у нас нет; то, чего нам катастрофически не хватает; то, без чего наша жизнь кажется беспросветной, а, главное, совершенно напрасной. Думая об этом, я почему-то вспоминаю письма Фрейда к невесте. «О моя дорогая Мартхен, как же мы бедны! – писал он ей в конце XIX века. – Мы должны сообщить всем родственникам и знакомым, что любим друг друга и хотим жить вместе. Но тогда нас спросят: «А что у вас за душой, какой капитал?»…Нам нужно хотя бы две или три комнатки, чтобы жить, есть и встречать гостей». Дальше на целую страницу следует список мебели и вещей, необходимых, «чтобы любовь не угасла».

У некоторых стоящих в нашей очереди нет так много мебели, у большинства, я уверен, ее гораздо больше. Именно с подачи фрейдовского психоанализа ХХ век изобрел убийственное словосочетание «заниматься любовью», и каков же результат? Любовь угасает еще быстрее, чем прежде. Давать ее даром даже самым близким почти никто не хочет. Да и не умеет, не может.

За прошедшие два часа очередь продвинулась на три метра, выйти из нее так, чтобы суметь вернуться назад, уже трудно, и я, потеряв чувство времени, листаю пару дней назад подобранную на развале книжку «Немцы о русских». Некоторые рассказы времен войны просто удивительны. Люди, пришедшие к нам с оружием, как враги, встретили в России не только достойный отпор, но и любовь. Немецкий санитар, с многообещающей фамилией Килер, квартирующий в доме «старой неграмотной Александры», потрясен тем, что она подкармливает его и его раненых, помогает ухаживать за ними и даже… плачет, когда они умирают. «Ясно, что оба ее сына в армии. Она знает, что мы против них сражаемся, и все-таки она для меня вяжет носки. Чувство вражды ей, вероятно, незнакомо». Немец даже не пытается вспомнить, что его предков, как христиан, тоже когда-то учили любить врагов. Милосердие для него что-то вроде наивности и моральной неразвитости, которой удобно пользоваться, но которую нельзя понять. Уходя, он не находит ничего лучшего, как попросить себе «на память» одну из двух икон в доме. «Она в смятении, ей бесконечно трудно расстаться с ней. Но она все-таки снимает икону, с благоговением целует ее перед тем, как со слезами в глазах передать ее мне; подносит ее к моим губам и настойчивыми жестами требует, чтобы я тоже ее поцеловал, только тогда я могу считать ее своей».

«Какое прекрасное проявление толерантности!» – скажут сегодня некоторые. Но ведь толерантен здесь только немец, снисходительно исполняющий «варварский обряд» целования иконы. Александра не снисходит, а жертвует. Она отдает врагу не просто «ценное имущество», а часть своего сердца. Точно так же потом ее сыновья будут кормить своим хлебом берлинских детей. Один берлинец так и пишет об этом: «У русских такие припадки доброты бывают довольно часто, по сравнению с Западом, где такое поведение рассматривалось бы как сумасшествие». Любовь для «цивилизованного человека» – это припадок, безумие.

Мы все здесь в очереди тоже, в каком-то смысле, сошли с ума. Потрясенные льющейся от святыни Любовью, мы готовы стоять рядом с ней часами, терпеть лишения и насмешки охраны (правда, смеются далеко не все из них) и почти уже смирились с тем, что день будет потерян для обыденных дел. Но наше сумасшествие неглубоко, оно кончается там, где мы видим пролезающего без очереди соседа. Или нам кажется, что он пролезает, не важно. Важно, что здесь любовь мгновенно уступает место зависти, гневу и злобе.

«По причине умножения беззакония во многих охладеет любовь», – так, кажется, записал в своем Евангелии Матфей, товарищ и друг апостола Луки. «Куда он прет не по закону, не по правилам?! Как они смеют? Что они, лучше нас?!» – в этих переживаниях толпы звучит не совесть, а слабость и все то же чувство бесконечного одиночества. Ни те, кто лезет вперед других, ни те, кто их одергивает, видимо, уже не верят в людское братство. Почти каждый честным или нечестным путем, но отстаивает здесь только свои интересы.

«Не национализм в западноевропейском смысле этого слова, а какое-то особое и ясно выраженное чувство народного единства проявляется даже среди самых простых русских людей», – отмечает гитлеровский офицер-переводчик. «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был», – почти в то же время, совсем по другому поводу пишет Анна Ахматова. Интересно, что бы они сказали сейчас?

Очередь вокруг храма, видимая со стороны великолепным образцом народного единства, внутри распадается на сотни мелких групп и тысячи одиночек, часто ведущих между собой самую безжалостную конкуренцию, обвиняющих друг друга во всех мыслимых и немыслимых грехах. Здесь, как и в обычной жизни, родители недовольны капризами детей, а дети – жесткостью родителей, молодых раздражает ворчливость старых, а старики с трудом переносят молодую иронию, женщины оскорблены мужской черствостью, а мужчины – женским непостоянством. Люди из разных областей России в который раз решают свои «межнациональные» и «межрегиональные» споры. Неудивительно, что в результате все продвигаются вперед так медленно. Ведь для того чтобы принять Любовь Бога, надо сперва возлюбить ближнего.

Лично мне потребовалось на это семнадцать с половиной часов. Когда еще одна маленькая группа людей, покачиваясь от усталости, вошла под своды неожиданно пустого и просторного храма, большая часть моих мыслей была почему-то не о собственных проблемах (все они как-то отступили на задний план), а о тех, кому еще пять-шесть часов предстоит дожидаться входа, о тех, кто только сейчас встает в хвост на набережной, о тех, кто ушел из очереди, не дождавшись, и о тех, кто вообще по каким-то причинам не попал в нее, хотя очень хотел, и хотя ему пребывание здесь, быть может, принесло бы гораздо больше счастья и пользы, чем мне. Вообще мои нужды и нужды присутствующих и не присутствующих рядом людей как-то переплелись. Не то чтобы я лучше стал понимать чужое горе, просто гораздо сильнее стала ощущаться невозможность и даже нечестность личного, одинокого «своего» счастья, которого мы все с таким упорством добиваемся в жизни. Свое на какое-то краткое мгновение стало неотделимым от общего, а неизвестно откуда взявшаяся рядом девушка с раздражающе-фиолетовыми волосами вдруг прошептала давно забытую цитату из братьев Стругацких: «Счастья для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!»