Обезьяний мык, человечий голос

Иные творцы похожи на свои творения. Пушкин – безмерно весел, мудр и улыбчив даже перед лицом смерти. Стихи его полны нежного света. Или, допустим, Гоголь. Болезный, угловатый, карикатурный быт его неудач перетек в тени Невского проспекта, разросся прозой, аналогов которой не существует.

Алексей Ремизов, которому 6 июля исполняется 145 лет, многим казался чертиком. Всклокоченный, будто бы вызволенный из печной сажи, диковатый, он, конечно, понимал свое место в литературе – юродивого, изгнанника, прорицателя – и вовсю культивировал сложившийся образ. Утверждал, что видит хилыми глазками то, что не видно никому, изобретал языки и мифы, а однажды учредил даже Обезьянью Великую и Вольную Палату, куда принимались только друзья и соратники.

Книга его воспоминаний – о России, покинутой навсегда, февральской и октябрьской революциях, эмиграции, сновидениях – так и называется: «Подстриженными глазами». Это, пожалуй, ключевая метафора жизни Ремизова – видеть мир преломившимся, лукаво искаженным. Непростая судьба.

Многие его любили. Многие – не понимали. Бунин приходил в раздражение от тяжкого, допетровского, нарочито безвылазного языка; Хлебников боготворил ремизовскую чудаковатость; Пришвин уважал его как хранителя истинно русского слога; Цветаева и вовсе называла сокровищницей.

Жизнь текла неустроенно, буйно, странно. Были ссылки – молодой Ремизов увлекался политикой, не чурался гражданского пафоса; была клевета (привычное обвинение в плагиате, дескать, Ремизов все брал из фольклора и выдавал за свое, авторское); были, в конце концов, школа орнаментализма, фундаментальное влияние Гоголя, увлечение апокрифами и мифологией.

Серебряный век усердно возрождал век золотой. Атлантам дозволялось все; Пушкина открывали заново, Гоголя переписывали набело, едва ли не возвращая к жизни. Андрей Белый выпускает «Серебряного голубя» – книгу настолько в духе Рудого Панько, что неловко; Замятин пишет «Уездное» – кивая Гоголю, кланяясь вполсилы; Куприн пробует на вкус жестокие сюжеты, примешивая к ним лубочный мистицизм; Ремизов в свою очередь «переодевается» в Гоголя целиком.

Печатается наконец повесть «Крестовые сестры» – шедевр русского гротеска, сильно завязанный на личном опыте. Ремизова признают в широких кругах. Книги его сказок, высвободившиеся из-под клейма плагиата, обретают спрос, читаются и перечитываются. Даже пьесы шумят, погромыхивают – пускай и нет в них особой ценности.

Ремизова именуют то символистом, то фантастом, то сумасшедшим. Это понятно.

Гоголевская шинель тяжела.

Все меняется с октябрем семнадцатого года. Новую Россию писатель не принимает; жить в условиях военного коммунизма становится все труднее и бессмысленнее. Удается через пару лет выехать «на лечение» в Германию – чтобы, как полагается, обратно уже не вернуться.

Экономический кризис, опустошенность мысли, маячащая перед глазами неизвестность… Ремизов с трудом проходит через первые чужбинные годы. Из Германии он переезжает в цитадель русской эмиграции – Париж – и будто бы исчезает. Выходят малыми тиражами книги воспоминаний, снов, причуд (что характерно, сюжетную прозу Ремизов писать отказывается).

С горем напополам участвует Ремизов в создании журналов и издательств, встречается с почитателями (в основном такими же, как и он, чудаками, аристократами духа), рисует, мастерит кукол, превращает рабочий кабинет в шаманский вигвам – говоря проще, с головой уходит в цветение выдуманного мира. Париж проглатывает еще одну бродячую душу.

В письме коллеге-литератору Борис Пильняк обращает внимание на следующую деталь внешнего облика Ремизова: пальцы, испещренные перстнями. И, казалось бы, что может быть занятного в чужой бижутерии? Пильняк объясняет: это и есть пальцы настоящего писателя, ведь ими Ремизов «не пишет, а делает слова».

Судьба одного из ярчайших гениев Серебряного века до сих пор не изучена должным образом; свои сто сорок пять Ремизов встречает в застенчивом одиночестве – то ли признанный, то ли покинутый.

Отчасти дело в специфике его книг, как бы требующих от читателя должных знаний, должного понимания; отчасти и в том, что Ремизов художник не общих чувств, не общих страданий – искусство служило ему зеркалом, отражавшим лукавую, многообразную игру видений, которые нельзя прознать, если взор твой, как всякий истинный взор, не спрятан «подстриженными глазами».

И все же некоторые сказки, повести, рассказы из жизни ремесленного Петербурга по-прежнему читаются на ура – к Ремизову всего лишь следует подобрать нужный ключик. Если таковой подберется, можно быть уверенным: дальнейшие читательские откровения не заставят себя ждать.