“Об одном прошу: спаси от ненависти…”

Выше мы уже имели возможность убедиться, как откровенно расовое законодательство может быть выработано даже с помощью христианской терминологии. Потому что: “Догмой могут быть земля, костел, добродетель и грех, могут быть наука, общественно-политическая работа, богатство, борьба, а также Бог – Бог как герой, божок или кукла. Не во что, а как веришь”. (Корчак Я. Антология гуманной педагогики, М., 1998 г., с. 78). Понимая это, известный западный богослов Р.Бультман еще в начале 50-х годов доказывал, что его “программа демифологизации” – чисто церковное дело, и считал безответственным и вредным для церкви решение лютеранского синода 1951 г., объявившего “демифологизацию” ложным учением. Не только во что, но и как веришь… В этом как – ключ к распознаванию духовного бешенства. Его признаки очевидны:

притязание на абсолютную полноту истины

опасное знание о том, в чем состоит благо другого

черно-белая картина мира, предполагающая деление на “своих” и “чужих”

идеализация “своих” и демонизация “чужих”

нетерпимость, фанатизм и агрессия как главное средство внутреннего сплочения

вера в простые, быстрые, окончательные решения сложных проблем истории и культуры

возвышенная звонкая риторика, возбуждающая жизненные инстинкты и страсти.

На последнем признаке стоит остановиться подробнее, ибо педагог действует в языковой стихии. Между тем язык не только выдает дефекты ущербного сознания, но и, по меткому выражению В.Клемперера, думает и действует за нас. Трудно не согласиться с его выводами о том, что: “…переход от языковых форм к формам мышления почти неуловим, особенно у примитивных натур” (Клемперер В. LTI Язык Третьего рейха, М., 1998 г., с.266). Не хочется никого обижать, но сколько раз приходилось наблюдать, как ветераны Великой Отечественной войны в частной беседе, за праздничным столом давали вполне адекватную оценку своим непосредственным боевым впечатлениям, не боялись делиться окопной правдой, называть вещи своими именами. Но стоило им выйти на большую аудиторию, как языковые клише 30-40 годов делали свое неотвратимое дело, и целый пласт сознания, взращенный на тысячах часов политзанятий, немедленно выливался на учащихся. Драматизм ситуации заключается в том, что эти милейшие люди оставались искренними в обеих ситуациях: частной и общественной, камерной и публичной. Просто им довелось на протяжении своей жизни пережить несколько эпох, которые в качестве мифов и языковых конструкций продолжают параллельно существовать в их сознании. Время человека – это время его формирования, когда, помимо всего прочего, человека научали, “как надо говорить”. Таким образом, языковое чутье неотделимо от нравственного, и тонкий филологический слух является надежным инструментом распознавания морально подозрительных мифов и идей. Однако сделать это порой не просто: “…нацизм в свое время воспринимался миллионами людей как Евангелие, потому что он использовал язык Евангелия” (Клемперер В., цитируемое издание, с.153).

А разве “моральный кодекс строителя коммунизма” местами текстуально не совпадает со Священным писанием? Бессовестное присвоение чужого в духовной сфере – еще один неотъемлемый признак, характеризующий демонологию культуры, позволяющий и поныне вводить в искушение неподготовленных людей. Подробно рассмотрев проблему демифологизации сознания, мы переходим к следующему рубежу обороны: философскому анализу “срывов” свободы в своеволие. Дело в том, что в основе духовного порабощения лежат страх и воля человека к иллюзии.

Блестящий философ русского зарубежья С.А.Левицкий, автор малоизвестной у нас книги “Трагедия свободы” (Посев. 1984 г.), внимательнейшим образом исследовал эти оба основания патологических искажений свободы. Суммарно его выводы звучат так:

Воля к иллюзии есть смертельный враг свободы. Наоборот, воля к истине всегда вытекает из свободы духа. Истина не терпит духовного рабства.

Однако не всякая свобода ведет к истине. Возможны и действительны “соблазны свободы”.

Одна из главных истин о свободе заключается в том, что свобода не должна быть самоцельной. (Она есть мост, а не цель). Свобода, хотя и самоценна, но не самодовлеюща. Но, коль скоро свобода становится самоцелью, коль скоро она достигается – сама по себе она не может удовлетворить наш дух. Если наш дух не устремлен к высшим ценностям, то огонь свободы или затухает, или разгорается адским пламенем.

Огонь свободы затухает, когда мы не знаем, что нам делать со свободой, когда мы размениваем свободу на житейские прихоти и лишаемся высшего смысла жизни.

И огонь свободы разгорается адским пламенем, когда, обожествив свою свободу, мы не признаем ее у других, сметая на пути все препятствия. Но тогда мы отрицаем свободу как универсальный принцип и узурпируем ее только для себя.

Обе эти формы идолопоклонства свободе (ее самозатухание и ее абсолютизация) приводят нас разными путями к духовному рабству; в одном случае через равнодушие к свободе, в другом – через открытую вражду к свободе. Ненависть к свободе рождает утопию. Одержимость утопией есть всегда заклание свободы. Утопию не нужно путать с идеалом. (У нас это происходит повсеместно. – Е.Я.), хотя оба они неосуществимы. Идеал недостижим, но даже несовершенное осуществление идеала приближает к нему действительность, поднимает ее на высшую ступень. Утопия недостижима совсем в другом смысле, хотя кажется осуществимей идеала. Она легче вмещается в массовое сознание, легче кажется не только осуществимой, но даже и осуществленной: воля и иллюзии реальны и по отношению к настоящему. (Вспомним хотя бы “полное и окончательное построение социализма”. – Е.Я.). Но осуществление утопии есть всегда насилие над действительностью, которая заволакивается при этом густым дымом фикции. Утопии формально, фиктивно осуществимы террором. Но такое осуществление не только не приближает нас к взыскуемой утопии, но отделяет от нее. Вместо утопии получается трагическая карикатура на утопию.

Стремление к идеалу облагораживает душу, дает ей силы подниматься и после падений. Стремление к утопии всегда приводит к одержимости, нетерпимости, фатализму, утере нравственных критериев. Служащий идеалу, служащий истинному Богу, также стремится распространить свою веру, но делает это путем проповеди, путем личного примера. Одержимый утопией подменяет проповедь – пропагандой, вдохновение – подстрекательством. Он стремится “индоктринировать” других; “заразить” их своим фанатизмом. (Четкое философское разведение Идеала и утопии (иллюзии) представляется особенно ценным в наше выморочное время перепутанных понятий. Именно здесь коренится ответ на вопрос: почему культурно-историческая педагогика, с одной стороны, стремится к восстановлению в правах мифопоэтического способа постижения мира, а с другой – настаивает на демифологизации сознания. – Е.Я.).

Но философ идет еще глубже, рассматривая метафизическую основу человека и иллюзии: в метафизической основе воли к иллюзии лежит в сущности рабство у времени. Это рабство у времени может проявляться в трех различных формах – рабство у прошлого, рабство у будущего и рабство у настоящего. Рабство у прошлого заключается в прикованности духовного взора к прошлому, которое при этом подкрашивается, если даже не мифологизируется (например, Россия, которую мы потеряли. – Е.Я.). Подобная плененность “прекрасным” или “величественным” прошлым парализует нашу волю к действию, лишает нас пафоса стремления к будущему. Далеко не всегда эта тенденция иллюзорна, иногда “доброе старое время” было действительно добрей, лучше нашего страшного. Впрочем, так же и о страшных временах нередко вспоминают с особенной симпатической грустью, ибо в великих испытаниях закаляется, если не разрушается дух (не случайно многие ветераны войны вспоминают эти страшные годы как лучшие в своей жизни. – Е.Я.). Отождествляя себя с лучшим и более ярким прошлым, мы и сами этим самым возвышаемся в собственных глазах, не говоря уже о нынешнем племени, которое уже “не то”. “Богатыри – не вы”.

Пойти против человеческой иллюзии, строящей воздушные замки из прошлого, несказуемо трудно, подчас человечески невозможно, ибо, осуждая свое прошлое, мы этим самым осуждаем самих себя, не оставляя себе даже той внутренней твердыни благих воспоминаний, на которые имеет право и заключенный в изоляторе. Право на иллюзию есть одно из неотъемлемых прав человека, лишить человека которого было бы верхом жестокости. (Что и было на наших глазах размашисто, без разбору, сделано рабами будущего. – Е.Я.).

Рабство у будущего заключается в исключительной устремленности к будущему при невнимании к настоящему и пренебрежении к прошлому (“Через четыре года – здесь будет город – сад!” А пока поживем в нечеловеческих условиях. Но сроки увеличиваются, и: “…нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”, – а до той поры придется терпеть в очередях лет двадцать. Наконец, построим рыночные отношения – и запируем на просторе. – Е.Я.). Именно такие люди подменяют стремление к идеалу стремлением к утопии. Они не умеют ценить настоящего момента и не любят вспоминать о прошлом. Мало того, они постепенно теряют из виду смысл своих стремлений: или жажда приумножения капитала становится для них самоцелью, или они становятся рабами политической утопии и жажды власти, которая из средства также становится самоцелью. Такие люди – “активисты”, теряющие даже способность созерцания. Ради мнимого будущего они жертвуют реальными ценностями настоящего.

И, наконец, рабство у настоящего находит свое выражение в эпикурействе, высшего (гурманство, снобизм) или низшего стиля (пьянство, разврат). Мировоззрение таких людей “точечно”, они не выходят из движения точки настоящего.

И, главное, что их настоящее иллюзорно, так как истинное настоящее устремлено к будущему и вырастает из прошлого, оно динамично и исторично, оно есть монада целостного времени, а не эфемерная точка. Настоящее вне перспективы будущего и вне озаренности прошлого – абстракция, оборачивающаяся иллюзией. Такие люди только забываются в настоящем, тут же исчезающим на их глазах (пожалуй, к этой форме рабства, которую на молодежном сленге можно обозначить как “тусовочное существование”, наша переходная эпоха больше всего подтолкнула юношество, дезавуировав прошлое при смутных, не проясненных перспективах будущего. – Е.Я.).

И наконец вывод: “Только тот не раб времени, кто укоренен в вечности и кто смотрит на самое время “sub specie aeternita – tis” (с точки зрения вечности. – Спиноза). Истинно свободный духом ценит прошлое, поскольку оно озаряется светом вечности, – и тогда прошлое внушает ему благоговение без идолопоклонства. Он устремлен к будущему, потому что стремится воплотить в нем вечные ценности. Будущее вне перспективы вечности неизменно оказывается мнимой величиной. И он ценит настоящее, когда на него падает светлая тень вечности. Только то настоящее не эфемерно, которое озарено светом вечности.

Остается незыблемой истиной, что ложное отношение ко времени – абсолютизация того или иного аспекта времени – неизбежно ведет к духовному рабству у времени и порождает иллюзии, которые являются символом потаенной неудовлетворенности нашего духа. Ибо время само есть великая иллюзия, и истинное время есть, по слову Платона “движущийся образ вечности” (Левицкий С. Трагедия свободы. Посев, 1984 г., с. 246-247).

Так на метафизическом уровне философ разворачивает знаменитую метафору Б.Л.Пастернака, доказывая, что не только художники, но любой человек “вечности заложник у времени в плену”.

Так предельно обнажается сверхзадача культурно-исторической педагогики: укоренение человека в вечности. По большому счету только ее решение избавляет от духовного рабства, определяет степень духовной зрелости человека, обеспечивает наличие у него стойких смысловых ориентаций. Человек, чьи жизненные цели лежат вне рамок достижения одного поколения, неуязвим для демонов и бесов всех мастей. Это то же самое, о чем говорил В.Соловьев: “Ощутить себя необходимым звеном в преемственной цепи поколений”. Тогда сиюминутные страсти, диктуемые конъюнктурой, немедленно отходят на задний план. Тем, кому данные рассуждения покажутся слишком абстрактными и оторванными от реальной педагогики, предлагаем прислушаться к тому, как сегодняшние рабы прошлого, настоящего и будущего, вне зависимости от набора мифов и политического окраса, проявляя трогательное единодушие, внушают нашему юношеству одну и ту же дезориентирующую гамму ощущений: “мы живем в страшное время”; “нас лишили всех идеалов и ценностей”; “у нас нет никаких значимых целей”. Собственные апатия и уныние, вызванные острым социальным неврозом и фундаментальной неподготовленностью к свободе, здесь выдаются за знамение времени и в таком искаженном виде проецируются на молодых людей. Точечного времени – да, подлинного времени – нет! С позиций культурно-исторической педагогики продуктивными представляются иные установки: мы живем в чрезвычайно трудное, но великое и интересное время; обретение святынь и ценностей требует глубокого сокровенного труда каждого отдельного человека, и не стоит надеяться, что кто-то подарит их в готовом виде: в качестве национальной идеи или новой единственно верной идеологии; нет более грандиозной задачи, чем вырваться из вековой отсталости, утвердив в России достойные формы человеческого существования. Так или примерно так следует ориентировать нашу молодежь, если, не поддаваясь гипнозу паники, мы всерьез собираемся осуществлять свою посредническую миссию в культуре.

Однако, добравшись до философских корней культурно-исторической педагогики, мы вынуждены вновь подниматься по ее стволу. Тому есть веские причины. Педагогический реализм и здравый смысл подсказывают, что не всем нашим воспитанникам суждено во всем “дойти до самой сути”. Культурно-историческая педагогика не может ориентироваться исключительно на творческое меньшинство, способное жить на глубине вечности. Так называемый средний, обычный человек находится в поле ее пристального внимания. Любое человеческое сообщество состоит из гениев и злодеев, между этими полюсами подавляющее большинство во всех отношениях нормальных граждан, ведущих по-своему наполненное, будничное земное существование, к которому нельзя относиться снисходительно и тем более презрительно. Не зря Л.Н.Толстой утверждал, что настоящая жизнь есть жизнь частная. При нормальном, спокойном течении событий государственные установления и практическая этика гарантируют людей от эксцессов. Но стоит нарушиться привычному порядку вещей, как милейшие добропорядочные люди совершают такое, от чего волосы встают дыбом. Поэтому для того, чтобы действовать не вслепую, культурно-историческая педагогика должна почерпнуть ясные представления о природе человеческой деструктивности из культурологии и социальной психологии. Педагогический смысл здесь заключается в том, что без знания о том, как, при каких обстоятельствах, в каких условиях добропорядочные граждане превращаются в преступные толпы и сообщества, невозможна действенная профилактика коллективных помешательств и духовных эпидемий.