О Викторе БОКОВЕ, грустном поэте

Поэт Виктор Боков очаровывает с порога. И не светскими расшаркиваниями, а стихами. Горячими – только что с машинки. Для человека, что далеко уже на девятом десятке, уж больно авангардными. Про шоу-бизнес, бальзакоживопись и неокантианство. Я – в шоке. Ожидаешь балалайки с ложками, а получаешь компьютерную симфонию.

Робко спрашиваю:
– Что это? Подражание Вознесенскому?
– Да вы что! – Боков возмущен моей бестактностью, – ему это никогда не приснится! Никогда, ни в страшном, ни в сладком сне! А вот послушайте, что я написал Борису Николаевичу, Гаранту Конституции России:

Когда вы орден прикрепили к лацкану,
Сказав: – Живи, поэт России!
Я не кричал в ответ – Да здравствует!
Я скромно выронил: – Спасибо!

– Я получал орден в Кремле и тихо сказал Ельцину “спасибо”. И все…
– А какой орден?
– А я забыл. Давайте посмотрим.
И мы разглядываем в коробочке орден “За заслуги перед Отечеством” со слегка похудевшим державным орлом. Есть еще другие ордена – советского времени – Трудового Красного Знамени и Дружбы Народов. Из тех, которые на даче. Но больше наград Боков гордится книгами с автографами Платонова, Пастернака, письмами Шолохова. Мы долго эти реликвии рассматриваем.
– Ничего, что тут мои портки висят? – между делом кивает поэт на веревку, где и впрямь красуется весьма прозаическая деталь мужского туалета. Я шалею: – Ничего…
…А балалайка-таки звучит. Боков кажется таким простецким, оптимистично-развлекательным, вроде бы он парень в веселом ситце и на базаре кренделями торгует. Не счесть калачей, бубликов и румяной сдобы. Эх, подходи честной народ, раззевай рот!
Рот у меня начинает слегка закрываться – первое удивление проходит. А Виктор Федорович вздыхает:
– Эх, милая, кабы ты все знала обо мне, ты бы села роман писать!
– А кто-нибудь пробовал?
– Пробовал. Один профессор. Но честный человек оказался – бросил. Извини, говорит, охватить тебя не могу…
Вероятно, меня спасает отсутствие ученых званий и молодое нахальство – между мной и Виктором Федоровичем дистанция огромного размера – больше чем в полвека. Роман не роман, а что-то из нашей переделкинской встречи вышло. Большая жизнь в крошечных новеллах.

Откуда вы?

Я оттуда, где ветер волен,
Где вода в половодье шальная,
Где кивает головками лен,
Голубые соцветья роняя.

Я оттуда, где лес как стена,
Где по займищам бродят зайчихи,
Где душа от гармошек пьяна,
От медовой июльской гречихи.
…………………………………
Я и спеть, и сплясать, и скроить,
И прогнать хоть какую усталость.
Мне святое упрямство в крови
От крестьянского плуга досталось.

Виктор Федорович спрашивает:
– Ты с Воронежа?
– Я из Калача. Есть Калач-на-Дону, волгоградский, сталинградский, прославленный, а наш пока неизвестный.
– Ай ча-ча, ай ча-ча, наша Лида с Калача! Ну а что там есть поблизости, какие названия?
– Лиски, Бутурлиновка…
– Так милая моя, я сам воронежский, мы земляки с тобой!
– Какой же вы воронежский, если вы из-под Сергиева Посада…
– Это так, но я по всем статьям воронежский. Я духовно и песенно родился там в 1937 году. Поехал в Воронеж в командировку, собирал песни, пробыл месяц, вернулся в Москву, меня исключили из Литинститута за непосещаемость. А я слушал в Кисляе баб воронежских, они меня любили, целовали, когда я уезжал, плакали. Плакали!.. Я им покупал пряники, водку на стол ставил – бабы, давайте спляшем, давайте споем и пошли, пошли [поет барыню, очень заводную]. Эх-эх, эх!.. Чудо, как они пели, как плясали, я же ночи напролет с ними просиживал! Приехал из Воронежа, по тридцать песен один исполнял, концерты давал профессорам. Массалитинов в ту пору ходил в протертых штанах, песни писал бездарные, абсолютно. А я с бабами связался, я нашел в них великий, величайший талант, так они пели эти песни! Да не один профессор с ними не сравнится! Приехал в Москву Андрей Платонов, он же ваш, воронежский, я ему пел, он плакал. Так что Воронеж мне счастье дал. Мне преподали бабы воронежские за один вечер больше, чем весь Литинститут…

Писательские университеты

– Ну а институт-то закончили?
– Я два института закончил! Я поступил на пятый курс ИФЛИ, был на одном курсе с Твардовским.
– А Литинститут?
– Господи! Что там кончать! Учился я вместе с Константином Симоновым, Сергеем Смирновым, Сергеем Васильевым, Михаилом Матусовским, Василием Журавлевым, Алекссем Грязновым. В Союз писателей меня приняли в октябре 1941 года, опросным путем. За меня поручились Борис Пастернак, Валентин Катаев, Андрей Платонов, Всеволод Иванов…
– А потом, судя по стихам, вы пропали на некоторое время.
– Ха, пропал! – негодует Боков, – милая моя, да я сидел! Сидел с 42-го по 47-й в Сибири, в Кемеровской области. Там теперь в музее есть стенд, доска – “Здесь сидел Виктор Боков”.
– Расскажите!
– А что рассказывать? Арестовали, посадили, я сидел.
– За что?
– Оклеветали. Что я ругал советскую власть, хотел, чтоб Гитлер пришел к нам… Чтобы быть русским писателем и не быть каторжником… Компания “сидельцев” известная – Федор Достоевский, Александр Солженицын, Варлаам Шаламов, Борис Ручьев, Ярослав Смеляков… Вот такие “университеты”.
Бычье сердце

– Сначала сидели в камере – по сорок человек – это ужас, ужас. Потом стали на работу выводить в поселок. Освоился. И вот забивали мы на бойне быка – огромного, племенного. Ему в сердце проволока попала. Ребята отдали мне бычье сердце. А как в зону пронести? Зимой дело было. Спрятал я это сердце под кожух, зажал под мышкой, иду. На входе контроль. Охрана спрашивает: что несешь?
– Ничего, – говорю. – Хотел кабана украсть, не разрешили, – все с шутками, прибаутками. А у самого сердце – бух-бух-бух, как у раненого быка, – застукают – и все – жди ШИЗО, побои, голодуху. И сердце бычье вроде бы тоже, кажется мне, бьется, помогает. Прошел через вахту. Пять метров, десять по зоне иду. И тут бычье сердце оплошало – выскользнуло из-под мышки, летит вниз, на дорожку. Я его раз – и ногой отфуболил. В сторону. Горячее еще сердце было – в снег ушло, без следа. А собственное ухает, в груди мечется – по периметру зоны вышки, на вышках охрана, вся территория как на ладошке, кругом смерть и несвобода. Пошел в барак, унял свое сердце, но как же с бычьим быть?! Жалко. Полуголодные ведь сидели. Вернулся на улицу. Тук-тук – сердце стучит, лают сторожевые собаки. Тук-тук, подошел к месту, где бычье сердце в снегу дыру провертело. Тихо, буднично лежит. Тук-тук, нагнулся, одним рывком его под одежду, на старое место. И пока шел к бараку, в груди пулеметные очереди стучали, те, которые в меня охранники должны были выпустить. А бычье сердце с братвой арестантской сварили и съели – ну, пища богов!..

Кавалер Золотой Звезды

– Выпустили меня в поселок. Стал я зоотехником большого хозяйства, свинарки, доярки, скотники у меня в подчинении, и все любили. Я не могу этого даже передать – как они меня любили! А я вкалывал по двадцать часов в сутки, без отдыха-роздыха, спал урывками и вместе со своими людьми вытянул хозяйство в передовые. Все знамена переходящие мы собрали, все грамоты и благодарности. И меня даже представили к званию Героя Социалистического Труда. Но не доходя до верха документы стали – как это, зэк и Герой Соцтруда?! Обидно.

Самое поэтическое средство из всех непоэтических

– Бориса Леонидовича Пастернака я очень уважал, ценил, а он меня очень любил. Однажды прихожу к нему, вижу, расстроен чем-то. Пастернак как раз работал над Шекспиром.
– Что-то случилось?
– Да вот, – говорит, – звонили из “Известий”, ругают меня, что я плохо перевел. А посмотри – вот подлинник, двусмысленности здесь быть не должно. Ну, я слушал их, слушал и послал на …
Я был в восторге от его поступка, руку ему жал. Умницу Пастернака, культурнейшего человека, какие-то хамы безграмотные будут учить!
– А вам приходилось выражаться подобным образом?
– А как же! Это средство, может быть, последнее для спасения русской интеллигенции. Во времена моей Сибириады я, как зоотехник, вез на машине свиные туши. К поезду товарному, на фронт их должны были отправить. Вдруг машина ломается. В чистом поле. А это же верная смерть – остаться наедине с тушами в нашем краю – ночью все растянут, и тебя будет ждать либо пуля, либо вторая решетка. Вдруг навстречу – редкая удача – идет грузовик. Поднимаю руку, останавливаю. Шофер везет уголь. Я открываю кабину и с отборнейшим матом приказываю ему немедленно сгрузить уголь и погрузить туши, свезти их на станцию. Говорю: “Если ты не исполнишь, то будешь расстрелян сегодня же, в одиннадцать часов ночи!” Все! Как миленький повез! Таких случаев у меня много было. В Сергиевом Посаде, помню, была страшная собака, гроза всего города, и вот она навстречу мне на узкой тропинке вываливает. Ростом выше теленка. Я как рявкну на нее матом – она посмотрела на меня так жалобно и робко и – ушла. Даже не оглянулась ни разу!

Лидия СЫЧЕВА

Продолжение рассказа о жизни и творчестве поэта Виктора БОКОВА читайте в следующем номере “ОП”