О Викторе БОКОВЕ, грустном поэте

С песни “На побывку едет молодой моряк” “началась” Людмила ЗЫКИНА. Песней “Оренбургский пуховый платок” стала знаменитой Ольга ВОРОНЕЦ. А поэт Виктор БОКОВ, автор замечательных стихотворений, что дали душу этим и многим другим песням, светло ли он жил?! Светло – да. Но легко ли? Как сложилась жизнь поэта после сталинской Сибириады, где он провел несколько лет? И какое оно, счастье поэта? Читайте окончание рассказа о жизни и творчестве Виктора БОКОВА. Начало в предыдущем номере “ОП”.

Память
Память – соты пустые без меда,
Хроникер безнадежно хромой.
Помню выстрелы пятого года,
Забываю про тридцать седьмой.

Помню маленький серенький, скучный
Дождь осенний, грибы и туман.
Забываю про тесный наручник,
Про тебя, темнокожий тиран.

Помню зимние песни синицы
И вечерний пожар в леденце.
Забываю про наши темницы,
Где людей – как семян в огурце.

Помню взлет пирамиды Хеопса
И музейный палаш на бедре.
Забываю, как бабы с колодца
Носят слезы в железном ведре.

– И как вы теперь, на солидном склоне лет, относитесь к отцу и деспоту народов?
– Сложно. В 49-м, после освобождения, я дрожал и горел несколько месяцев, я собирался убить. А сейчас… Что, другие после него лучше были? Этот хоть великую войну выиграл, державу после себя оставил, а не мировую побирушку. Серьезный был человек Иосиф Виссарионович.

Бабьи слезы
– И вот я вышел после отсидки, зажал раны и двинулся по земле. Хорошо ли, плохо ли, но я и в жизни, и в поэзии избрал путь оптимиста, а не путь нытика. Помню, зимой, в Сибири, едут две женщины на санях и плачут слезы льют. Запрыгнул я к ним, начал говорить и такую жизнь счастливую себе придумал – у них слезы высохли. Я – скиталец, зэка, раздетый, нищий, бесправный. Они мне говорят: “Мы вам по-хорошему завидуем. Есть же на свете люди счастливые!” – вздыхают. А я им еще и подмаргиваю. Слово должно поднимать людей к жизни, а не толкать в могилу.

* * *
Изо всех текучих рек России
Воду пил я и поил коня.
На крыльцо хлеб-соль мне выносили
И встречали песнями меня.

И сажали в угол под иконы,
И несли с капустою пирог,
И глядел сурово мой знакомый,
Древний, окривевший с горя бог.

Пристани, разводья, полустанки,
Лапти, лыки, валенки и хром.
Молнии, прибои и раскаты –
Все срослось навек во мне самом.

Вся моя душа – пехтень и короб,
Песен в ней – что осенью опят,
Все они, как бабы у задворок,
Радуются, плачут и вопят.

Я стою, как мастер корабельный,
Паруса чиню всю ночь в порту.
И звенит восторг мой беспредельный,
И слова колотятся во рту.

Сила
– Дед мой, Сергей Артемьевич, был знаменитый на всю округу силач. Двадцать пудов соли в одном куле поднимал. Или лошадь за задние ноги стреноживал. А в кулачных боях ему равных не было. Приехал знаменитый боец из Москвы, ходит, похваляется. Ну сошлись. Дед ему говорит: “Бей первым”. Тот размахнулся, как саданет в висок. Дед покачнулся, но устоял. Теперь его очередь. И вот дед как трахнул гостя по башке – все… На рогожку. Замертво с одного удара. Дед ведь со сруба мог взять бревно, положить на плечо и вертеть им, как коромыслом.
Конечно, я выжил только благодаря силе своей. И стихам. Что в принципе одно и то же. Рахитик звонкой строкой мир не удивит. В молодости я поднимал с земли сто килограммов в двух руках – и вверх, на машину. Или семидесятикилограммовую доярку – как сноп над головой держал! Я поднимал два мешка по пять пудов зерна и нес – правда, там были девушки, и это придавало сил!
Один раз в жизни, разъединственный, видел я Павла Васильева. Стою во дворе Литинститута, вдруг подходит ко мне красивый, буйнокудрявый парень. Руку протянул:
– Студент?
– Студент.
– Частушки знаешь?
Да я ему целые короба их вывалил! Потому что не было человека в стране (и нет, а может, уже и не будет), который бы лучше меня частушку знал! Внимательно слушает, остро. На прощание спел мне одну, неизвестную, хулиганистую. Руку пожал:
– Ну, бывай.
И пошел, прямо, размашисто. На пути у него заборчик небольшой был, из штакетника. Он его не замечает, не сворачивает. Напролом. Дощечки – хрясть – под каблуками. Ушел, не оглянулся. Таким я его запомнил.

На девятом десятке
– А в каком возрасте лучше пишется?
– Боюсь хвалиться, но мне никогда так не писалось, как в последние годы. Пишу – рождаюсь, возрождаюсь. И самое большое чудо – это не стихи, а строка, которая слетает с неба и садится на подоконник. Я ничего не выдумываю, не вымучиваю стихи сами на меня идут, слова ползут, строфы летят. Что за чудо наше ремесло! Слово – основа, а я с ним без дрожи общаюсь, на равных, ну это все равно что с Господом Богом на дружеской ноге.
Вот я утром встал, рано, по-птичьи; вдохнул, а стихи уже меня дожидаются. И за утро написал шесть стихотворений. Не какая-нибудь там графомания, а поэзия! Все, что написал, сегодня же перепечатал, дату поставил и в очередной поэтический том подколол. У меня – 68 томов, сейчас пишу 69-й.
– Вы просто чудо какое-то поэтическое! Легенда ХХ века. Причем живая, что немаловажно.
– Не говори. Сам себе удивляюсь. А хочешь, покажу тебе мой лучший портрет? Он у меня висит на видном месте.
– Ну какой разговор!
И Боков меня ведет к стене, где развеселый, обаятельный козленок наяривает на балалайке! Немая сцена. Ай да Боков!
Вопрос вопросов
– Виктор Федорович! Говорить с поэтом и не спросить его о любви, об отношении к женщине – даже как-то неприлично…
– Неужели я мало сказал? – недоумевает Боков. – Ну так слушай: погубила меня в молодости жалость. Пожалел я женщину…
– В том смысле, что женились на ней?
– Нет, в том смысле, что, женившись, послушал ее и раз, и два. Из-за этого вся моя жизнь пошла наперекосяк – и отсидки, и страдания, и потерянные годы.
– То есть все зло от женщин?
– Все зло от зла.
– Ну а как же вы, такой орел, могли в молодости промахнуться, так женившись?
– Это вопрос, да…

Счастье
– У меня сундуки писем. Один читатель пишет: “Несмотря на то что ваши стихи неправильные, они мне очень нравятся”. Песни мои живут. Люди ко мне идут. Я всем нужен. И стихи меня не оставляют.
– А без чего поэт жить не может?
– Без совести. Без таланта.
– Вы счастливый человек?
– Я не знаю. Наверно, да…
– А смерти не боитесь?
– Я о ней не думаю. Не напрашиваюсь. Но если придет – что делать!
– Как это вам удается: не думать?
Боков смеется:
– Сам не знаю…

Да, веселый поэт Виктор Боков… Встреча наша долго еще длилась, наполненная смехом, радостью, шутками, прибаутками, звуками гармони, голосами птиц – окно настежь, а почему бы майской птице и не попеть вволю?! Боков кому хочешь праздник устроит, и не чета кремлевским посиделкам – вот и Черномырдин, будучи председателем правительства, приезжал поэта поздравить, два часа просидел, как две минуты, отдохнул как за два месяца беззаботной жизни… Праздничный Боков, веселый, а грустный. Дума веселой не бывает, и поэт свое жизнерадостное, оптимистичное искусство, расписное, как дымковская игрушка, ну не из воздуха же рождает?! Много, много радости и счастья рассыпано по земле, ходи, подбирай, пой, не подличай, не завидуй, муза твоя будет травная, веснушчатая, босая, шаловливая, верная, берегущая и сберегающая. Все так, и все не так. Жизнь, самая счастливая, все равно трагедия, а в “боковской весне” какие заморозки играли! Грустный поэт Боков, думающий, но запрыгнул он в русские литературные сани и, как тем рыдающим бабам в Сибири, решил рассказать читателю жизнь иную, придуманную, сочиненную, в которой много веселья, частушечного задора, дроби, дроби пляса да превозмогающей удали. Лучшая его песня – “Оренбургский пуховый платок” – прощающая. Лучший его портрет – в саду, у осенних костров из опавших листьев, – тоскующ. Лучшие его стихи – радостные, побеждающие – из ночных бессонных раздумий, да еще оттого, что у самого края жизни постоять пришлось не раз, не раз и в бездну заглянуть. После темниц – солнце краше, небо выше, воздух чище, жизнь бесценней. Света, много света в стихах Виктора Федоровича, того, что не “лампочками Ильича” рождается, а мятущейся душой…
– Как вам видится будущее России? – спрашиваю я поэта.
– Никак. – И он на единственную секундочку сникает.
…А может, не Боков грустный, а я печальная? Нет, не ищу я горя и беды, не зову тоску-кручину, не выбираю черных слов, сторонюсь уныния. Но – печальная, улыбаясь. В тех сибирских санях, может, и я тоже ехала? Слезы мои высохли. Не потому, что в судьбу, сочиненную в десятках поэтических книг Виктором Боковым, поверила. Просто мне показалось, что я поняла его лучше многих… Ну а если ошиблась, читатель внимательный, думающий, читатель деревенский и городской, уральский и подмосковный, рабочий и крестьянский, ученый и литературоведческий, местный и заграничный, юный и убеленный сединами, он, читатель любящий, обязательно меня поправит…

Это высшее бескорыстье –
Счастье жизни ловить стихом
Или где-нибудь тихо под
листьями
Течь холодным лесным
ручейком.

Кто пройдет – припадет и
напьется,
Кто услышит стихи – оживет,
В том дремучая сила найдется
Бросить плечи сквозь чащу
вперед.

Я – поэт. А поодаль сквозь ветви
Бьет о ствол топором лесоруб.
От него разлетаются щепки,
Как слова с моих пламенных губ.

Накукуй мне, кукушка,
подольше,
Да побольше, побольше
годков,
Чтобы шел я и черпал в ладоши
Голубой разговор родников.

Чтобы весь я светился под
листьями
В милом детском семействе
берез,
Чтобы людям свое
бескорыстие
Через все испытания нес.

Лидия СЫЧЕВА