Новый фильм Киры Муратовой получил один из главных призов за режиссуру на фестивале “Кинотавр” в Сочи

же в достаточно зрелом возрасте я узнал, что, оказывается, “изысканные” жирафы лишены голосовых связок. Они безмолвны.

По-моему, это очень страшно быть таким огромным, заметным, фантастически грациозным и… немым. Кстати, насколько это правда, я не знаю до сих пор. Не случалось, да и не хотелось уточнять этот научный или псевдонаучный факт. Не хотелось потерять страшилку, при мысли о которой я испытываю внутренний ужас. Ну они, эти жирафы, для меня просто воплощение какой-то ходячей и жующей беспредельной экзистенции.

И еще о немоте и боли. В фильме Лилианы Кавани “Кожа” есть эпизод, когда герой в поисках потерянной собаки попадает в медицинскую лабораторию. На столах лежат привязанные и уже изрезанные, подключенные к электродатчикам и катетерам, еще живые собаки. Героя и зрителей поражает тишина. Собаки даже не скулят – только взгляд, полный муки. Оказывается, чтобы они не раздражали ученых своими стонами, им перерезали голосовые связки.

Для меня и жирафы, и этот эпизод из “Кожи” могли бы стать эпиграфом к “Трем историям” Киры Муратовой. И у нее самой найдется эпиграф – живодерня в “Астеническом синдроме”.

Года три назад в Одессе на последнем кинофестивале “Золотой Дюк” она говорила мне, что когда-то, случайно увидев живодерню, она не могла не вставить этот эпизод в свой фильм. Живодерня ей снилась ночами. Она хотела избавиться от этого страшного наваждения. Но, вероятно, так и не избавилась.

Тогда же в Одессе она говорила, что хочет снять фильм-альманах из восьми-одиннадцати новелл об убийствах. Вышло лишь три. “Три истории”. Кира Муратова не боится говорить о том, что ей, как и любому человеку, приходит иногда мысль кого-то убить.

Убийство – поступок, прорывающий собственную немоту, поступок, через который человек “обнаруживает” себя, через который пытается вырваться из собственной оболочки, пробиться к другим людям. Но самая печальная и злая ирония заключается в том, что, совершив эту крайность, как герой ее новеллы “Котельная N 6” (он приволок в котельную, чтобы сжечь его по-людски, труп убитой им из-за куска мыла соседки), он вдруг осознает – не удалось. Не удалось ни высказаться, ни раскрыться, ни вызвать сострадание к себе, ни удивить силой или чудовищностью своего поступка. Вот где ему впору закричать не о своей жертве, а о себе, как чеховскому дяде Ване: “Пропала жизнь…”

Как бы ни была хороша эта новелла, как бы ни был в ней хорош Сергей Маковецкий, к сожалению, остается ощущение, что Кира Муратова грешит самоцензурой, боязнью быть уличенной в аморализме. И она делает все, чтобы зритель не забыл, – это лишь кино. Отсюда и рваные, словно случайные, монтажные стыки, перепады света, рассматривание муляжа голого трупа красотки с перерезанным горлом. Художественные игры Киры Муратовой в собственный “непрофессионализм”, в примитивизм вдруг становятся навязчивыми и лишают новеллу стильности.

Самая целостная в “Трех историях”, конечно, центральная часть триптиха – “Офелия”. Да и героиня Ренаты Литвиновой в этой новелле, снятой по ее же сценарию, – Офа, взвалившая на себя “миссию” истребить всех негодных матерей, отказавшихся от своих детей, включая свою собственную, персонаж почти трагический.

Последнюю часть “Трех историй” с девочкой, отравившей крысиным ядом своего деда, я бы отнес к комедии. Пусть несколько мрачноватой, но все-таки комедии, близкой к детскому циклу стишков про пионеров и октябрят. Помните: “Бабушка внучку из школы ждала, цианистый калий в ступке толкла…” Даже рефрен с котенком, терзающим тушку синюшного цыпленка, в этой новелле становится ироничной метафорой-перевертышем. Дед, который превосходно, сочно сыгран Олегом Табаковым, мучает девочку разговорами о ее матери, терзает ее тем, что ее мать живет и делает все не так, как следует. Девочка устала от него и вычеркнула из своей жизни. Удалила, как могла, – ядом. Кто кошка, кто тушка – каждый зритель решит для себя сам.

Кира Муратова за свои “Три истории” уже выдержала поток упреков в жестокосердии, в цинизме, кровожадности и аморальности. “Где, мол, катарсис?” – вопрошают критики. Как где? На месте. В новеллах нет ни Сенной площади, ни суда присяжных. В этом-то вся загвоздка. Зритель остается с раздражающим чувством беспокойства, оттого что зло не наказано, преступники не раскаялись, а смерть, убийство – это так, обыденный пустяк.

– Кира Георгиевна, когда-то вы говорили, что собираетесь снять восемь-одиннадцать новелл об убийстве, смерти. Три вы сняли, а что с остальными?

– Этот фильм не только о смерти, но и о жизни. Я тогда не предполагала, что будет фильм из восьми-одиннадцати новелл. Речь шла о некоем, возможно, сериале. Эти новеллы могут поочередно составить два-три фильма. На бумаге они существуют, и многие из них, если не перегорит желание и появятся деньги, я готова снимать. Главное, чтобы желание не охладело. Ведь “Три истории” из-за отсутствия денег снимались так банально долго, что внутри, в душе, что-то менялось, появлялись новые мысли о жизни, о мире, о драматургии. Заменялись актеры. В частности, в новелле, где играет Олег Табаков. Первоначально там должна была быть актриса, а стал мужчина. Происходили естественные процессы, которые происходят в жизни, – старение, “мудрение”.

– Значит, в этой новелле были девочка и старушка?

– Да. Была старушка с пухлыми щечками и девочка – щечки-яблочки. Они играли, играли друг с другом… Легкая такая была история. А потом шло время, новелла не снималась и стала мне надоедать. Я начала злиться, находить в ней все новые и новые недостатки, и она стала меняться жанрово. С Олегом Табаковым мы когда-то работали в юности. А сейчас я его встретила случайно. Он был такой остроумный, веселый, и мне показалось, что именно так надо играть эту роль.

– Года три назад в Одессе вы сказали мне, что будете снимать новый фильм со звездами. И вот вы сняли в своем фильме Олега Табакова, Сергея Маковецкого, Ренату Литвинову, Ивана Охлобыстина. Труднее с ними, чем с вашими любимыми непрофессионалами? Будете ли вы еще снимать звезд?

– Я буду продолжать снимать звезд, если они захотят работать со мной. Но и по этому фильму видно – я не могу их терпеть в чистом виде. Я смешиваю их с неактерами. И тогда я нахожу к ним ступеньки подхода. На самом деле я не умею работать с актерами. Они мне всегда так нравятся, мне нравится всегда то, что они делают. Но я умею найти сочетание актеров и неактеров. Тогда актеры становятся более живыми, обидчивыми, ранимыми. Перед профессиональными актерами в чистом виде я испытываю пассивный восторг. Меня же больше устраивают шероховатости, дефекты, когда хочется что-то шевелить, активно противоборствовать.

– Снимать фильм про убийства вас подвигла жизнь или что-то, что внутри вас?

– Я не могу отделить то, что внутри меня, от того, что вокруг меня. Наверное, и то, и другое. Если иметь в виду вульгаризированную социологию – мол, вокруг криминализация, то это не то. Мне кажется, в этот момент моей жизни я в любом случае дошла бы до такого состояния, что сняла эту картину. Другое дело, что в прежние времена, дойдя до этого состояния, я не смогла бы снимать об этом кино, а сейчас могу. Допустим, если говорить об “Астеническом синдроме”, о сцене живодерни, то снимать я ее хотела, еще когда снимала “Короткие встречи”, но смогла это сделать намного позже. Или в том же “Астеническом синдроме” кладбище – такой “обьект” был вообще недопустим в сценарии, даже если бы там происходила лирическая сцена. Прежде про смерть я бы просто запретила себе думать, потому что это не проходило.

– Приступая к таким картинам, как “Астенический синдром” и “Три истории”, вы изучаете психологию, готовитесь к ним теоретически?

– Психологию, конечно, изучаю. И, естественно, психиатрию. Читаю об этом. У меня среди написанных для фильма новелл была новелла одесского автора Сергея Четверткова про маньяка, написанная в манере легкой и забавной. Этот маньяк убивал встречающихся ему по ходу сюжета женщин. И вдруг одна из его жертв оказалась не женщиной, а трансвеститом. И вот, пока я собиралась это снимать, я долго и много читала про маньяков психиатрические труды и так в них углубилась, что не стала это снимать и снимать не буду. Я очень глубоко ушла в такие жуткие, странные и непостижимые для меня до конца материи, что поняла: чем больше про это знаешь, тем больше происходит какой-то хаос словесный, психологический… Я все-таки нормальная. Приступая к сьемкам, мы как-то разговаривали с Сергеем Маковецким о том, что мы, не убивавшие, делаем вид, что мы про это что-то знаем, и обманываем зрителей, создаем иллюзию. Те, кто про это знает, – фильмов не снимают.

Как-то была статья, которая выразила мое общее мироощущение – ощущение ужаса перед существованием.

– И при этом вы же не стремитесь нагнетать эту атмосферу ужаса?

– Чем больше ужас, тем форма должна быть более веселой, легкой, быстрой, шустрой и очень очаровательной. Говорю об этом, потому что очень люблю Александра Сокурова. Он не стремится к скорости, легкости, он не заигрывает ни с кем. Он позволяет себе, своим героям молчать сколько угодно, он отрешенно смотрит совершенно в другую сторону, ему вообще плевать на меня, смотрящую на экран. И мне это безумно нравится, очень нравится. Я так не умею. У меня наступает какой-то зуд, я начинаю немножко заигрывать. Перед кем? Я не знаю. Наверное, перед собой, когда надо немного взбодриться.

– Некоторые критики уже отнесли “Три истории” к жанру черной комедии. Я присутствовал в зале, где часто зрители, особенно молодые, смеялись. Задавались ли вы целью снять комедию?

– Это сопутствующий эффект. Специально я к этому не стремилась. Но я понимаю, что все происходящее одновременно смешно. Есть дежурный юмор. Одесситы считаются самыми остроумными людьми, но на самом деле они повторяют бесконечно один и тот же надоевший образочек. Они совсем не остроумны, у них нет индивидуального юмора. Это дежурный юмор. Бывает юмор “чревовещательный”, когда сам человек, которому он свойствен, не воспринимает его как юмор. Это у него происходит неосознанно. Я специально не стремлюсь делать комедию, но понимаю, что можно прохохотать весь этот фильм “Три истории”. И когда в зале смеются, я очень этим довольна. Считаю, что это прекрасно.

– В последней новелле у вас рефреном проходит котенок, терзающий курицу, и занята маленькая девочка. А ведь хорошо известно, что самое сложное – снимать детей и животных. Так ли это?

– По сценарию был кот, который тащит в зубах курицу и просто проходит с ней по забору. Но все получилось лучше из-за того, что на сьемочной площадке ничего не получалось. Курица падала, дрессировщику все время приходилось подталкивать котенка, и мы думали, что весь отснятый материал – это брак. Но когда я его смонтировала, получились короткие, ритмичные куски. Получилось лаконично, просто, в жанре “примитивизма”. А девочка – Лиля Мурлыкина – это был ад кромешный. В конце сьемок я ее ненавидела лютой ненавистью. Я не могла ее больше видеть, я хотела, чтобы она ушла, чтобы родители ее увели. А когда я монтировала фильм, вырезала ненужное, я снова начала ее любить. Вела она себя так, как может вести себя ребенок четырех с половиной лет, она уставала физически, злилась, говорила, чтобы мы за ней не ходили и отстали от нее со своим дурацким кино.

– А насколько она понимала то, что снимается?

– Понимала в меру понимания своего возраста. Например, когда Олег Табаков ее дразнил и говорил: “Какая же ты обжора! Все пирожки сожрала”. Она отвечала: “Ничего, подожди, я тебя еще отравлю”. Она очень талантливая девочка, и себе она очень нравится.

– Поскольку вы упомянули Александра Сокурова, хочется вспомнить, что он как-то определил смерть как самый важный момент в жизни. Согласны ли вы с ним?

– По вопросу о смерти с Сокуровым спорить не стану ни за что. Я очень люблю Сокурова, и он так много и так гениально об этом думал и делал, что я с ним соглашусь сразу.

Петр КУЗЬМЕНКО