Нормальная жизнь после ухода из спорта – это свобода. Ирина РОДНИНА

Она была одним из символов СССР. Живым воплощением понятий «советский спортсмен», «советский характер». В 1980 году, уйдя из большого спорта, Ирина Роднина работала в ЦК ВЛКСМ, затем старшим тренером в «Динамо», преподавала в Институте физкультуры. А в 1990-м уехала в США, где прожила 12 лет, тренировала юные дарования. Роднина вернулась в Россию в 2003 году. И вновь оказалась востребована.

– Вы во все времена были связаны с властью. Кто тут в ком больше нуждался и нуждается?

– Я думаю, это неравный брак.

– С чьей стороны?

– С обеих сторон. Если бы не советское государство, у моих родителей не было бы возможности отдать меня в школу фигурного катания. Что такое школа фигурного катания? Это лед. Это тренер. Это спортивная форма. Это поездки на соревнования. Мы недешево обходились государству. Но мы и возмещали его затраты. Чем? Нашими победами. Естественно, государство считало себя вправе использовать нас в пропагандистских целях. Хотя, наверное, не стоит прибегать к таким терминам, как «использование». Особое отношение к знаменитым спортсменам существует во всех странах.

– Ваши представления об успехе со временем изменились?

– Пока я не ушла со льда, успехом для меня была победа. Чем примечателен спорт? Четкие цели, четкие планы, все наперед расписано. Мы жили в своем особом мире, как бы отгороженном от обычного мира высокой стеной.

– Эта отгороженность от обычного мира, в котором жили ваши сверстники, стала первой платой за будущий успех?

– Ну, наверное, можно так считать. Я училась в немецкой спецшколе. Потом мы получили другую квартиру и переехали. Родители понимали, что мне ездить в школу, а потом на каток в другой конец города просто физически невозможно. И мне пришлось из спецшколы уйти в обыкновенную школу. Потом и это стало в тягость. После девятого класса я вообще перешла в школу рабочей молодежи, потому что у меня были уже две тренировки в день. Одиннадцатый класс я оканчивала в вечерней школе, а мои бывшие одноклассники к тому времени успели поступить в институты. Однажды встречала я с ними Новый год. И вдруг поняла, что за эти полтора года, что мы не виделись, мои бывшие одноклассники, с которыми раньше я шла вровень, ушли вперед. Они получают образование, профессию, а я вкалываю на тренировках как папа Карло, и еще неизвестно, будет ли результат. Это все к разговору о цене успеха. Хотя мой пример не показателен. Спортсмена, более удовлетворенного в своих амбициях и результатах, нежели я, трудно найти. А в годы тренировок, выступлений, побед мы иногда говорили между собой: вот закончится спорт и начнется нормальная жизнь.

– Что такое нормальная жизнь после ухода из спорта? Как вы себе представляли ее, когда были в зените славы? И какова она оказалась в реальности?

– Нормальная жизнь после ухода из спорта – это прежде всего определенная свобода, которой прежде не было.

– А не чувство опустошенности? Не боязнь прозябания? Не страх перед будущим?

– Нет, это все журналистские выдумки. Мол, известный спортсмен или артист, пережив пик славы, теряет почву под ногами, впадает в депрессию, спивается. Это абсолютно не так. Хотя кое-какие опасения у нас, конечно, были. Мы все-таки катались в паре – муж (Александр Зайцев. – В.В.) и жена. И вдруг оба лишились дела. Даже не мировой известности, а дела. Появились некоторые финансовые затруднения. Знаете, когда муж и жена одновременно уходят из спорта… Если к цели мы шли вдвоем, то теперь каждый сам начал искать себе дальнейший путь. Мне тогда было тридцать лет, Саше чуть поменьше. Вообще поколение спортсменов того времени попало в непростую ситуацию. И не только потому, что распался СССР и вместе с ним система советского спорта. Произошли глобальные изменения еще и в олимпийском движении. Так что вновь найти дело, которое тебя держало бы на плаву, было нелегкой задачей.

– Ну почему же? Вы запросто могли уйти в ледовое шоу, как сделали многие знаменитые фигуристы.

– Для меня это было исключено.

– Почему?

– Да просто неинтересно. Уровень наших ледовых шоу был настолько ниже моих возможностей, что даже смешно говорить. Это как если бы вы окончили университет, а потом снова пошли во второй класс средней школы. Да и наши сегодняшние ледовые шоу, от которых вся страна, извините, «торчит», балдеет, – это, скажу вам, убогое зрелище. Там половина людей вообще кататься не умеет. Нет, я никого не осуждаю, пусть себе. Но для меня тогда пойти в такое дело означало бы понижение моего уровня. Понижение вкуса, качества.

– Все-таки трудно было расстаться со славой? Ваша подруга Оксана Пушкина, собиратель женских историй, поведала широкой публике, что, покинув ледовую арену, вы много чего испытали: «Началась жизнь, отравленная завистниками и недоброжелателями».

– Да нет, никакая она была не отравленная. Просто раньше я находилась за бортиком, на льду, а теперь оказалась рядом с этими людьми.

– Вы о ком?

– О тренерах. Я ведь тоже тренером стала. И вот они, мои новые коллеги, стали мне говорить: дескать, ты постояла на пьедестале и хватит, давай теперь вместе с нами дерьмо хлебать.

– Не понимаю. Что они вам предлагали конкретно?

– Да ничего не предлагали. Предлагали работать, как и они, спустя рукава. Выпивать на соревнованиях и не смотреть на своих спортсменов. Опуститься, стать середнячком. Помню, я впервые в качестве тренера приехала на соревнования. Утром прихожу на тренировку, а там никого. Потому что вчера весь вечер все сидели и выпивали. Потом явились тренеры, разя перегаром. Я на подобное в свое время успела насмотреться. Когда Жук (первый тренер Родниной. – В.В.) в 72-м году работал с нами на летних сборах перед Олимпийскими играми, к нему ближе чем на три метра невозможно было приблизиться. Я терпела-терпела дня три-четыре, а на пятый пришла с банкой соленых огурцов. Меня тут же за эту выходку выгнали с тренировки. Мы еще стенгазету выпускали. Я в ней напечатала стишок про Жука – что Станислав Алексеевич электричеством заряжен, «может он ударить током, как испорченный утюг». Меня опять с тренировки выгнали. Короче, став тренером, я снова окунулась в эту атмосферу. Никогда не забуду, как приехала на первые сборы и столкнулась с тренером, которого раньше вроде бы видела, но, пробыв тринадцать лет в сборной, толком и не запомнила. Знаете, есть люди, похожие на промокашку. Вы можете человека много раз видеть, а описать черты лица не в состоянии. Потому что глаз нет, мимика невыразительная. Но он в этом городе был чуть ли не начальником детской спортивной школы. И в первый же день выдал мне наставления: вот сюда класть ключи от раздевалок, сюда – ключи от зала, сюда – то, сюда – это… Я человек очень аккуратный. Положила ключи, куда мне было велено. На следующий день в тренерской раздевалке в присутствии многих людей этот дяденька-промокашка скандал мне устраивает: мол, не туда ключи положила. Я говорю: извините, но я точно помню, что положила ключи туда, куда вы велели. А он: нет, надо было туда-то и туда-то. То есть он уже порядок меняет. На следующий день повторяется та же история. Но тут я открыла рот. Я выдала все про него, про его маму, про всю его родню! Он, видать, забыл, что я у Жука тренировалась. Я сказала: «В следующий раз без стука в тренерскую не входить. Ваших студентов отсюда убрать. Мое спортивное общество оплатило эти сборы. Оно платит за лед, за аренду зала, за раздевалку… И если я пускаю вас сюда, то это моя добрая воля». Мне после мой хореограф сказала: «Ира, нельзя так с людьми обращаться». А я ей говорю: «Вот увидишь, завтра он впереди всех будет бежать, чтобы сказать мне «здрасьте». Так и оказалось.

– Ваш биограф, все та же Оксана Пушкина, утверждает, что в Америке вам несладко жилось: «Первые полтора года Ира страдала. Муж пытался всеми законными способами отобрать дочь. А в Америке законы жесткие. Например, детей до тринадцати лет нельзя оставлять одних дома, без присмотра взрослых. Если нарушается этот закон, то воспитание детей суд поручает родителю, который способен обеспечить должный уход за ребенком. По настоянию Ириного мужа полиция контролировала ситуацию в доме Родниной, а дети оставались одни. Ире необходимо было зарабатывать деньги на жизнь. Их катастрофически не хватало даже на школьные завтраки. Судебные процессы не прекращались, сил оставалось все меньше и меньше… И все чаще она ловила себя на мысли: «А зачем я живу?». Дальше – якобы ваши слова: «Были такие моменты, когда хотелось сесть в машину – и на полной скорости с обрыва. Случалось, сидела одна и чокалась со своим отражением». В общем, кромешная жуть. Все так и было?

– Нет, многое преувеличено. Оксана работает в жанре женской мелодрамы. Поэтому всегда сгущает краски – хочет выжать слезу у телезрителя. Я действительно переживала в Америке не лучший свой период. Но градус моих переживаний здесь явно завышен.

– А выглядит так, будто вы в одиночку тихо спивались.

– Да ерунда все это. Понимаете, когда вы живете одна с двумя детьми… Детей уложили спать. А одному тихо можно только воду пить. Ну наливаешь себе бокал вина. Естественно, хочется какого-то общения. Я сидела за столом, напротив – зеркало. Поднимала бокал и говорила: «Ириша, будь здорова!» Я вовсе не отрицаю, что это было. Действительно было, но не столь душераздирающе.

– Ваши семейные проблемы в пересказе Оксаны Пушкиной тоже были излишне драматизированы?

– Нет, проблемы были реальные. Но такие проблемы имеются у большинства людей. Особенность моей тогдашней ситуации состояла в том, что вокруг не было ни друзей, ни знакомых. Чужая страна, чужие люди, чужой язык.

– Дети находились с вами в Америке с первого до последнего дня?

– Нет, Сашка уехал в 2000 году. Заявил, что этой Америкой я испортила ему жизнь и он едет исправлять ее в Россию.

– Исправил?

– Он прошел достаточно тяжелый путь. Сначала российскую школу и русский язык менял на американскую школу и английский язык. Поучился в одном из университетов США, вернулся сюда, стал экстерном сдавать экзамены за курс российской школы, потому что с дипломом американской в наши вузы не принимают. К тому же он выбрал себе Строгановку – учебное заведение, рядом с которым он даже стоять не должен. Ребенок, который с детства не рисовал, не интересовался живописью… Но вы знаете, что дала моим детям Америка? Свободу выбора. Причем выбора, который не ограничен возрастом. Американцы не боятся менять свою жизнь и в сорок лет, и в пятьдесят. Не боятся в любом возрасте пойти учиться, сменить работу, овладеть новой профессией. У меня в Америке за двенадцать лет накопилась масса знакомых, которые круто меняли свою жизнь. Просто в какой-то момент эти люди начинали понимать, что то, чем они занимаются, уже не греет им душу.

– Годы, прожитые вами в Америке, были годами успеха?

– В конечном счете – да. Тут ведь вот в чем все дело. Начав работать в Америке, я почувствовала, что от меня как тренера ждут подтверждения моих былых достижений. От меня ждут – понятно. Но когда того же ждут от моих учеников, совсем еще несмышленышей, это неправильно. Тем не менее мне все время давали это понять. Я не говорю, что переживала травлю, но психологическая атмосфера была достаточно тяжелая.

– Почему же вы длили все это двенадцать лет? Почему не вернулись раньше?

– Вернуться раньше означало вернуться без дочери. По американским законам ребенку запрещено менять страну до наступления совершеннолетия.

– Годы жизни в Америке – в чем они вас изменили?

– Я, например, научилась считать деньги. Приехав из страны сберкасс, я узнала, что такое банковский кредит. Поняла, что такое аренда дома, медицинская страховка, плата за обучение детей. Но я не стремилась чем-то серьезным – скажем, собственным домом – привязать себя к Америке. Хотя жили мы в чудном месте. Это штат Калифорния, его южная часть. Горы, сосны, дубы, искусственное озеро, которому более ста лет. Двадцать минут вы спускаетесь – и начинается жара. Еще сорок минут – и вы на берегу океана. Но мне казалось, что если я там что-то куплю, этот якорь будет меня держать.

– Невероятная слава, в ореоле которой вы прожили лучшие годы, вас к чему-то обязывала? Вы ведь служили витриной СССР. Роднина, плачущая на пьедестале почета под звуки родного гимна, – никакая казенная пропаганда не могла сотворить столь убедительный, согретый живым чувством образ советского патриота.

– Конечно, я понимала, что на меня смотрят. Может быть, даже равняются. Когда меня начали узнавать на улице, а мне было тогда 18 лет, это был такой кайф, вы даже представить себе не можете. Но в силу молодости я тогда еще не очень следила за своими словами и поступками. Ну смешно себя в этом возрасте жестко контролировать. Сейчас говорят: «Почувствуйте адреналинчик». Так вот, мы его чувствовали на каждой тренировке. А потом выпадало месяца полтора с относительно свободным графиком, когда этого тренировочного адреналинчика нет. Но молодость-то все равно выходит наружу. И тогда ты начинаешь получать по башке за свою юношескую если не глупость, то избалованность.

– В ту эпоху, признайтесь, вам было комфортнее?

– Я и тогда себя чувствовала уверенно, и теперь держусь так же.

– За успех надо платить?

– Конечно.

– Вы дорого заплатили?

– Наверное, столько, сколько смогла. Мы ведь за все платим. Но, например, приходя в магазин, мы покупку чего-то соизмеряем со своим кошельком. Вот и «прицениваясь» к успеху, каждый делает то же самое – учитывает свои ресурсы.