Низкие жанры, высокие промыслы

Сказка как явление сложна и многолика, ровесница человечества, она сменила так много форм и видов, что, пожалуй, начисто лишилась привычных очертаний. Мы определяем ею фантастику, быт, встречи удачные и заведомо разочаровывающие, книги, пейзажи, сплетни, выигранные деньги и многое прочее.

Став расходным товаром публичного интереса, сказка далеко ушла от своих истоков и превратилась буквально во все, что подвластно практической воле воображения. Не ошибешься, обозвав ею, к примеру, фейерверк или половодье. Сказочное – неминуемо летучее, невоплощенное; играй с гранями, веселись – не устанешь.

Однако подобная вариативность едва ли была понятна и близка человеку, подарившему нам классическое понимание литературной сказки. Шарль Перро, которому 12 января исполнилось 395 лет, с трудом задержался бы в истории, не решись однажды на эксперимент подлинно экстравагантный: попробовать свои силы в низком, глупом жанре, далеком от его привычных занятий.

Кабинетный ученый, критик, академик, лихорадочный иронист, составитель словарей, плодовитый, но не особо успешный литератор, теоретик всего на свете, при жизни Шарль Перро менее всего ассоциировался с чем-либо сказочным. Человек рассудочный, «головной», он раз за разом бросался в авантюры ума, которые сулили ему процветание и пиренейскую славу, другое дело, что авантюры оставались такими только на бумаге.

Зависимость от «благодетелей», поветрий эпохи, сиюминутных пристрастий монархов и побудила Перро на закате лет увековечить свое имя в чем-то, не требовавшем особой усидчивости, сухости, выспренности, низкие жанры благоволили фантазии, и пропасть в них с головой можно было качественно и надолго.

Природа французской литературы укоренена в игре, пастише, ловком обмане, редкие ее шедевры обходятся без иронии или, предположим, вещественного гротеска, деталей столь удивительных уродств, что одна мысль о них обнаруживает бесконечное множество интерпретаций. Размах и веселье были синонимами тогдашней великой литературы, традиция обязывала смешивать несмешиваемое, ниспровергать каноны, устраивать скандалы. Даже тот факт, что классицизм с его корсетно-натужными триединствами, повсеместными ограничениями зародился именно во Франции, не умаляет его же стремительных амбиций по разрушению собственных жанровых конструкций.

Сказки, к которым Шарль Перро обратился в конце жизни, перевернули игру с ног на голову и показали, что народные слухи, кошмары, предрассудки запросто могут стать основой бесспорных шедевров искусства. Не обязательно жонглировать смыслами или выворачивать наизнанку привычные сюжеты, достаточно пересказать историю так, чтобы ни одной детали не было упущено.

Любопытно, что, издав в 1697 году «Сказки матушки Гусыни», Перро удовлетворил сразу несколько личных амбиций: сыграл в мистификацию, указав автором своего юного сына, то ли боясь рассекречивания, то ли желая проверить публику на прочность любопытства, наконец-то донес до масс свое собственное искусство, которое, как показало время, не сильно уступает гению народа, и в конце концов увековечил себя в истории как с позиций художественной нормы, так и с позиций норм Просвещения.

Благодаря таланту Шарля Перро народные кошмары приобрели иное звучание, иную глубину, иное целеполагание. То, что теперь мы принимаем за классику, некогда было непритязательным гротеском на заданную тему, побасенкой, лубком: здесь, видите ли, пропадающие дети, там сумасшедший Жиль де Рэ, пьющий человеческую кровь и (по слухам) поклоняющийся Сатане, именно отсюда проистекает жестокость большинства историй.

Средневековье и последовавшее за ним Новое время даровали жизнь целому сонму архетипических сюжетов, их страхи выпуклы и сегодня, а идеи – от «Похвалы глупости» до загадочного «Пикатрикса» и видений Якова Беме – завораживают непринужденностью нравственных и метафизических поисков.

Шарлю Перро удалось обратить знакомые с детства истории в притчи, а не предубеждения, то, чем некогда пугали, вскорости стало развлекать. Сказки приобрели характер карнавала, мистерии, ритуала, обязательного в темное время. Дабы загладить вину перед своей не слишком удачной литературной судьбой, художник предпринял рискованный, но, пожалуй, единственный верный шаг – всецело отдался потоку народного воображения.

Если перечитать «Сказки матушки Гусыни» сейчас, то нелегко без знания контекста выяснить, где Перро сюжеты выдумывал, а где заимствовал. «Рике-Хохолок» – такая же чистая и вне­вре­мен­ная история, как «Спящая красавица» или «Кот в сапогах». Стилистическая последовательность, выверенность художественных тропов поражает, строгость, с которой Перро подходил к пересказу, может многому научить и сейчас.

Некоторым исключением здесь остается «Гризельда» – куртуазная новелла в стихах, отдающая и «романом с ключом», и поиском собственного стиля (который, впрочем, отчетливо уступает стилю вышеупомянутых сказок), и желанием рассказать обо всем сразу без должной конкретизации. Показательное двоемирие: то, что не удавалось французскому академику в обычной литературе, запросто подчинилось ему в литературе для детей.

Цель оправдала средства, и скончался Шарль Перро законодателем, королем, властелином, казалось бы, совершенно несерьезного жанра. Прежде осмеиваемые гротески и арабески стали наиболее востребованными элементами литературы – богемные салоны лопались от любопытства, многотысячные подражатели уходили в странствия, лишь бы найти и записать еще никем не затронутые сказки, а сам мастер ушел в пространство выписанных сюжетов, где по-прежнему невероятно много жизни и правды. Ведь какая сказка может называться собой, если одновременно не пугает и не воодушевляет?