Николай КОНЯЕВ: Я впервые напечатался в четыре года

Прозе Николая Михайловича Коняева я поставила плюс. Есть в его романах “Пригород”, “Заводское поле” аромат маленьких, невзрачных и в то же время убаюканных собственной самодостаточностью городков – спутников мегаполисов. Есть в них и живой человек, не надуманный и не трафаретный. И уже одно это побуждает к знакомству с писателем, чье перо водит не неодолимая сила тщеславия, а желание поделиться с другими тонкими и точными наблюдениями.
Квартира, в которую меня пригласили, сразу дала четкий ответ: здесь живет литератор. Книги, книги и ничего, кроме книг. В уголке жмется к книжным полкам кресло-качалка. Мерцает компьютер. На почти игрушечном диванчике – приветливый человек с бородой.

Что самое интересное, – замечает в начале беседы Николай Михайлович, – ваша газета для меня – особенная. Она – первая газета в моей жизни. Ее выписывал отец: он работал в поселке Вознесенье, что на берегу реки Свири, директором школы. В 70-х годах “Учительская газета” опубликовала и мой рассказ “Родничок” про экскурсию ребят к родничку, которая из формального мероприятия превратилась в чистое и полезное дело. Так что “Учительская газета” – газета моего детства и отрочества.
– А что же вы не продолжили династию?
– Учителя и тогда-то жили не ахти, не говоря уже о сегодняшнем бедственном положении. Отец не очень хотел, чтобы кто-то из нас троих пошел по его стопам. Гораздо более привлекательной тогда рисовалась профессия инженера. Это была гарантия стабильности. Если вернуться к вопросу о филологии, то у отца имелись веские основания относиться к ней с осторожностью. Родной брат моей бабки, Иван Шергин, был довольно крупным журналистом, издавал в Петербурге журнал “Вестник Севера”. Отличался непобедимым правдолюбием, за что сидел при царском режиме, при Временном правительстве, при Советской власти и в конце концов скончался на этапе к Соловкам. Поэтому на литературные поползновения отец смотрел строго.
– И все же не усмотрел…
– Да. Причем первая публикация состоялась, когда мне было четыре года. Исследователь русского фольклора Владимир Бахтин собирал сборник сказок Ленинградской области, и одну из них рассказала ему моя бабушка. Я ее тут же опроверг, предложив другой вариант. Так и остался в сборнике как “народный сказитель Николай Коняев, 4 года”.
Я учился в нескольких технических вузах, но странным было бы избегнуть собственной судьбы. Так или иначе, но она привела меня в московский Литературный институт имени Горького, где я, пока не “удалили” на заочное отделение, учился в семинаре у Георгия Бакланова. Заканчивал институт уже у Николая Евдокимова.
– Для перевода была причина?
– Своего рода хулиганство. Я довольно-таки хорошо знал историю, читал Ключевского, других историков. В те годы разновидностей этого предмета было всего две: история КПСС и история СССР. И ту, и другую преподавал нам профессор Водолагин. Для меня сдача экзамена по истории КПСС с каждым днем становилась все более устрашающей, и, разумеется, я здорово обрадовался, когда альтернативой экзамену Водолагин объявил написание реферата по этому же предмету. Надо оговориться, что во время Великой Отечественной войны он был третьим секретарем Сталинградского обкома партии. Желая сделать приятное себе и ему, я взял тему “Роль местной коммунистической организации обкома КПСС в организации коренного перелома в ходе Великой Отечественной войны”. Проштудировал сборник воспоминаний “Битва на Волге” (одним из авторов там выступал и Водолагин), описал, как зимой, в тяжелых условиях рыли траншеи, окопы, и все бы было замечательно, если бы… не мое любопытство. Полистав монографию, я чуть дальше обнаружил воспоминания одного маршала, что командовал войсками, которые в 1942 году отступали по степи. Он писал, что на подходах к Сталинграду зияла голая земля, зацепиться было не за что. Те траншеи, что намечалось выкопать по плану наркомата, существовали лишь в виде намеченных колышков. Прочитав это, я все-таки добавил к реферату, что, мол, об этих оборонительных сооружениях с глубокой благодарностью вспоминает такой-то Маршал Советского Союза. Для неспециалиста это прошло бы незаметно, но для Водолагина, очевидно, снятого с должности по этой причине, это было оплеухой. В общем, историю КПСС я сдавал двенадцать раз.
– Николай Михайлович, в прошлом году в серии “Жизнь замечательных людей” у вас вышла книга о поэте Николае Рубцове. Чем вызван ваш интерес к судьбе этого замечательного русского лирика?
По заметно оживившемуся облику собеседника я угадываю, что тема ему приятна. И не ошибаюсь.
– Рубцов – это постоянный лейтмотив моей жизни. Когда-то, в годы учебы в Литинституте, меня свел с одной актерской труппой Вадим Кожинов. Требовалось написать для них композицию по стихам Рубцова. Чтобы с чего-то начать, он дал мне сборник воспоминаний о поэте. Это была гигантская папка машинописного текста. Я ее читал в холодном общежитии вечер, ночь, утро и… не мог оторваться. Ощущение появлялось такое, что читаю сам про себя. Не в том смысле, что у нас с Рубцовым одинаковая судьба, хотя мы очень близко родились: он на стыке Архангельской и Вологодской областей, я – на стыке Вологодской и Ленинградской, нет, я просто узнавал все: те овраги, речку, омут, в котором утонул его детдомовский друг. Через эти воспоминания я полюбил его стихи. Не скажу, что они гораздо лучше других, просто Николай Рубцов совершил полное попадание в мое сердце. Композиция тогда появилась на свет, ее даже поиграли, но какая-то недоговоренность не переставала тревожить. Я написал повесть “Путник на краю поля”, она получила годовую премию журнала “Север” и Нордвестбанка. На нее поступило очень много откликов, отзывов, рецензий. С точки зрения писателя-беллетриста, могу сказать, что это подлинный успех. Книга состоялась, а тема… тема продолжала жить. И я написал книгу “Ангел Родины”, о посмертной судьбе Рубцова. Ведь что любопытно, его творческое наследие – стихи, я считаю, шедевры русской лирики, ведут свое особое существование, а сама его жизнь – это отдельное произведение искусства. Не надо далеко ходить, вот близкий пример. Когда дописывал в Комарово, в Доме творчества, повесть “Путник на краю поля”, со мною соседствовал поэт Глеб Яковлевич Горбовский. Он заканчивал сборник воспоминаний “Остывшие следы”, читал корректуру. Помнится, я только что привез книгу Николая Рубцова, вышедшую в издательстве “Советская Россия”, где впервые были помещены новые материалы. Дал прочесть Глебу Яковлевичу. Он нашел там письмо, ему адресованное, но неотправленное. От Рубцова. Горбовский двадцать лет до этого не пил, а тут пришел в такое сильное волнение, что не удержался. Это уже не мистика, а прямая реальность.
Может, это объясняется тем, что Рубцов, как не один поэт ушедшего века, был наделен способностью к пророчеству. Он настолько точно представлял себе будущее, что его теперь можно по нему сверять. Это необыкновенное свойство больших поэтов – умение жить во всех временах и вне времени. Во многих его стихах постоянное соприкосновение времен, глаголы переходят из прошлого в будущее, в настоящее, возвращаются оттуда.
Вот ведь как построена рубцовская поэзия?

“В горнице моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…”

Вы можете себе представить, чтобы от ночной звезды осветилась горница? Почему матушка среди ночи принесет воды? Нелепица? Но это Рубцов! Матушка умерла, когда ему было четыре года. Понятно, что это сновидение, какая-то тончайшая ирреальность и реальность одновременно. Свидание с матушкой, принесшей воды. Живой. Такая в этом пронзительная детская тоска!

Красные цветы мои
В садике завяли все,
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…
Образы, которые необычайно тонки, переплавлены в его жизни и воспринимаются как его жизнь.
Вообще поразительные вещи происходят, если говорить о неисчерпаемости жизни Рубцова. За последние десять лет, когда российская литература переживает не лучшие времена, он – самый издаваемый поэт! Ему поставлено четыре памятника, счет музеев Рубцова перевалил за сотню, десятки улиц названы его именем. Хотя его стихи – без красивых метафор, без вычурности, без поисковых метаний и без судорожности формы. Не надо задумываться и поражаться образу.
– Может, в этом разгадка?
– Наверное, в них есть “говорение” из души в душу. Без посредника. Это предельная высота в литературе.
Мои книги о Рубцове – своего рода попытка оградить то светлое и чистое, что несет он нам. Не секрет ведь, что не утихает история, связанная с его гибелью. Николай Рубцов был убит женщиной, своей сожительницей. Поэтессой. Это нужно воспринимать как трагедию, потому что другое определение подобрать трудно. Однако сейчас, к сожалению, стало модным возводить в достоинство то, что достоинством быть никак не может. Мне неприятно встречать то здесь, то там стихи, воспоминания, интервью с этой женщиной не как с поэтессой Д., а как с убийцей Рубцова. Если бы это была молоденькая литераторша (а они на многое способны в попытке привлечь к себе внимание), то ей было бы простительно некое литературное кокетство с призывами сблизиться с Люцифером, но это человек, прошедший через конкретное убийство. Какой-то абсолютный пик безнравственности.
– В финале романа “Заводское поле” ваш герой приходит к Богу…
– Я православный человек, и было бы абсолютно нелогично, если бы мой герой приходил к кому-то еще. В последнее время я пишу много книг о жизни святых, вот совсем недавно вышла повесть “Апостольский колокол” про игумена Валаамского монастыря Дамаскина. Подолгу работаю в архивах, и эти поиски оказывают неоценимую услугу: позволяют взглянуть на героев другими глазами. То есть не придерживаться обкатанной темы: родился святым, жил праведно, совершал только подвиги и умер с нимбом над головой. Нет, многим из этих людей приходилось соприкасаться с реальными проблемами, принимать решения, иногда правильные, иногда нет. Это преодоление трудностей и ценно для нас, потому что каждый находит в поступках такой неканонизированной личности ответ на свой вопрос. Мне кажется, жизнь святого, по-настоящему понятая, дает ясную картину того, как нам жить.
– Каково ваше отношение к нынешней литературе?
– В литературе, как в истории, нужна определенная культура, чтобы научиться отличать историческое исследование от политического памфлета. Нужно всматриваться в цель автора, которая всегда стоит за произведением. Если она способствует отторжению человека от идеалов, то, поверьте, ничего хорошего это не принесет. Грамотный читатель переплюется, а доверчивый воспримет как истину в последней инстанции и этим довершит недоброе дело разрушения собственной души.

Наталья АЛЕКСЮТИНА

Санкт-Петербург