Николай Иванов: Я очень люблю свое детство

Когда он вбежал в маленькое пространство служебного входа, я подумала, что это опаздывающий костюмер, бутафор, осветитель. Или сценарист. В общем, совсем не тот человек с экрана из “Вечного зова”, “Красной палатки”, “Любить человека”, “России молодой”, “Приказа: огонь не открывать”, “Встретимся в метро” и многих других фильмов. Русая прядь на глазах. Воротник рубашки топорщится. В руке – “беломорина”. Я вспомнила, что кто-то назвал его “детским человеком”, и поздоровалась. Николай Николаевич весело мигнул и стремительно понесся в свою гримерную. Я – за ним.

Он нечасто смеется, но когда чему-то радуется, то на щеках появляются озорные ямочки. Предупредителен и галантен: поставил обогреватель с моей стороны. На вешалке – черный плащ. На кушетке – белый снег манжетов. Только что отыгран спектакль “Поллианна”.
– Николай Николаевич, сколько лет вы уже в Петербургском театре юных зрителей?
– Сорок.
– Но почему именно актером и именно в театре для детей?
– Моя жизнь словно копилка случайностей. Началось все с того, что в восьмом классе моя одноклассница Марина Мальцева, которая занималась в драмкружке, пришла к нам и сказала: “У нас в коллективе дефицит мальчишек, не хотите ли записаться?” Руководила им актриса ТЮЗа – Странгилла Шеббитаевна Иртлач, исполнительница цыганских романсов, очень известная в 40-50-е годы.
После драмкружка, закончив школу, я с другом попал как-то на спектакль на Моховой ( тогда там находился нынешний ТЮЗ), который поставил Леонид Макарьев, педагог, профессор, режиссер. После спектакля было обсуждение, и мы с другом, свободные, смелые, разглагольствовали на темы о старшеклассниках. Макарьев нас подозвал и спросил: “Куда поступаете, мальчики?” Мы ответили, что в театральный институт. “А почему не к нам? У нас набор в студию идет. Нам как раз нужны такие здоровые парни”. И пригласил прийти на второй тур. Я знал только стихотворение и басню. Весь вечер тренировался танцевать под патефон и выучил одним пальцем на гитаре “Одинокую гармонь”. В общем, поступил. И больше никогда никуда не двигался. Втянулся, мне понравилось. У нас, студийцев, было огромное преимущество перед студентами театрального института: мы с первого курса проходили сценическую практику. В массовых ролях, правда, но подпитка актерскому мастерству это была мощная. И потом, я 25 лет проработал с Зиновием Яковлевичем Корогодским. Это было возрождение театра! Он, изумительный режиссер, прекрасный педагог, обладал поэтической, романтической фантазией, ставил интереснейшие вещи. Куда уходить из такого театра? Зачем?
– Ваши родители имели отношение к искусству?
– Потребность самовыражения на сцене необязательно передается на генетическом уровне. Родители мои не были актерами. Я рос в большой семье. Родных сестер и братьев не имел, зато в изобилии было двоюродных. Все праздники и выходные мы проводили вместе. Часто ходили в гости друг к другу. Это было послевоенное время, радостное оттого, что родные дядьки вернулись живыми, что поют птицы, светит солнце. Что просто приходит весна… Я родом из своего детства. Еще Пушкин заметил, что не ощущает себя взрослым человеком. Все, что бы он ни написал, включая историю Пугачевского бунта, связано с детством. С чудесной няней Ариной Родионовной, с родителями, с лицеем… Я очень люблю свое детство.
– Николай Николаевич, у вас амплуа положительного героя…
– Кто вам сказал?!
Я растерянно моргаю, потому что мой собеседник делает страшные глаза и наклоняется вперед.
– Мне ужасно нравится играть мерзавцев! Кощеев бессмертных, серых волков, гришек отрепьевых. А в “Звездном талере” знаете, кто я? Беземан! Гадкий, отвратительный мужчина, соблазнитель и растлитель.
– Но кого же все-таки интереснее играть: героя или подлеца?
– Интересно играть интересные роли. В моей жизни не было плохих. И случайных тоже. Так сложилось, что многие из них (около 80) сразу предназначались мне, и я их принимал, потому что чувствовал: эта роль совпадает с моими внутренними побуждениями.
– То есть вы лидировали в театре?
– Потому что я хороший актер.
– Зритель у вас особый. Бывает так, что и хорошему актеру не совладать. Как справляетесь?
– С малышами – легко. Они еще “зайчики”. Не дошкольники, конечно, те театра боятся, он для них – слишком сильное потрясение. Но вот пятые-шестые классы! Когда приходят в полном составе, осатаневшие от школы, толкаются, говорят во весь голос, развлекаются. Мы умоляем кассиров, уполномоченных по продаже билетов, не продавать места подряд. Сортировать по залу, перемешивая со взрослыми. Они, безусловно, потом скучкуются, но хотя бы что-то вынесут из этого культпохода. Главное, не заигрывать с ними, иначе – конец.
– Когда-то в спектакле “На два голоса” вы играли Рудольфа. Человека, в которого была влюблена школьница…
– Я понял, вы желаете знать о поклонницах. Были! Мало того, я женат на своей поклоннице. Она пришла в ТЮЗ, когда ей было 12 лет.
– Надеюсь, вы не в этом возрасте на ней женились?
– Не надейтесь. Беземан так Беземан!.. А если серьезно, то я тогда был красивый двадцатисемилетний мужчина, и разница в возрасте у нас составляла 15 лет. Их было четыре подружки, они писали мне письма, вели какие-то восхитительные игры. Одна теперь – ведущий театральный критик Петербурга, другая – преподаватель французского языка, третья – старший научный сотрудник в Институте геологии океана. Моя жена закончила геофак Петербургского университета. Я общался с ними со всеми, потом как-то так получилось, что стал общаться только с Леной…
– То давешнее поклонение перед актером осталось у нее?
– Шпыняет меня по-черному.
– Вы такой неорганизованный в быту человек?
– Наоборот. Дело в другом: дом, в котором я живу, уже 275 лет не видел капитального ремонта. Пол в квартире провалился, везде трещины, холодная вода течет тонкой струйкой. Мы написали сотни жалоб, просьб, требований. Я обращался в жэк тысячи раз. Никакого результата. Жена ругается, мол, ты такой известный, тебя узнают на улицах и ничего не можешь изменить. Не могу. Сам сделать ремонт не в состоянии. Как самый богатый в ТЮЗе получаю 1400 рублей. На полставки играю на экспериментальной площадке “Балтийского дома”, изредка в Театре сатиры. И все равно не попадаю в две тысячи. Вот такой я объект для поклонения.
– Если совсем невмоготу, что делаете?
– Ухожу с собакой. Гуляю… Но тянет на сцену. Неделю не поиграю – плохо, тяжело. Сцена, она лечит. Вампирю, наверное, тяну из зрителя светлое, доброе, и самому легче становится.
Он глубоко затягивается, потом тушит папиросу. Я замечаю, что руки у него не холеные, рабочие. Представляю, как крутит ими “баранку”. Открывает дверцу случайной пассажирке. Она просит подвезти до Садовой, потом спохватывается, что нужно до площади Труда, потом заискивающе глядит в глаза и говорит, что спешит на Васильевский остров, но денег у нее нет. Ни о каком народном артисте Иванове она слыхом не слыхивала, а по встрепанным волосам и торчащему воротничку рубашки понимает, что человек – смешной и отзывчивый. Что вздохнет уныло и отвезет куда надо. Так он подрабатывает в свободное от театра время. Очень редко. Без театра ему “плохо, тяжело”.
– Я никогда не играю в жизни. Придуриваться могу, но чтобы нацепить маску – никогда. Есть такая театральная элита, любит поучать, говорить красивые слова. Она забывает, что у Марселя Марсо была пантомима: надел маску, а оторвать потом не смог. Я такой, какой есть.
Ухожу из гримерной с чувством теплым и одновременно грустным. Николай Николаевич провожает меня, рассказывая что-то простое, житейское. Вязаный свитер висит на его похудевших плечах. Я понимаю, отчего мне грустно: он нечасто смеется. И так хочется поправить ему торчащий воротничок рубашки.

Наталья АЛЕКСЮТИНА