Николай Евдокимов: В основе всякого творения √ страдание

Писать о человеке, который пять лет учил тебя, как надо писать, не просто. Так сложилось, что мне посчастливилось быть одним из множества выпускников семинара писателя Николая Семеновича Евдокимова. “Посчастливилось” – не дежурный комплимент, сейчас я с полной уверенностью могу сказать, что во многом смысл моей учебы в Литинституте был именно в общении с ним.
Николаю Семеновичу скоро 80 лет, он очень бодр и нисколько не изменился за те годы, что я его знаю. У него много учеников, которых он не любит называть учениками, а зовет семинаристами, в чем угадывается определенный смысл. Печатную машинку Евдокимов не жалует, пишет только ручкой, но, как ни странно, с интересом расспрашивает, легко ли освоить компьютер…
На автобус я, конечно, опоздал, поэтому не дожидаясь следующего, отправился пешком. Местные жители говорили, что до Красновидово я доеду на автомобиле минут за пять, когда же замечали, что у меня нет автомобиля, опасливо спешили по неотложным делам. Через час быстрого шага доброжелательные местные жители опять сказали мне, что до писательских дач на автомобиле всего пять минут. Не прошло и еще одного часа, как я уже стоял на автобусной остановке с лаконичным названием “Писатель”.
Писательские дачи – это окруженные лесом двухэтажные корпуса с квартирами городского типа, поэтому Николай Семенович с женой Юлией Николаевной первым делом меня провели не на террасу с видом на грядки, а на вполне традиционную московскую кухню и накормили сытным и так необходимым после марш-броска обедом.
Хорошо поев, я задал самый избитый для писателей вопрос.

– Когда вы стали писать?
– Еще в школьные годы я ходил в литературный кружок при Московском доме пионеров, писал стихи. В 15 лет задумал пьесу про Шамиля и, когда родители отослали меня на летние каникулы в Моздок к знакомым, удрал от них и на поезде зайцем отправился в Дагестан, кочевал с цыганами, потом пристал к одному профессору, изучавшему Кавказ, и в конце концов добрался до родины Шамиля – Гуниба. Пьеса, наверное, получилась не очень хорошей, но зато я узнал удивительный народ Дагестана. А свой первый рассказ я написал на фронте, именно тогда определив для себя смысл творчества.
– В чем он для вас?
– Испытав физические и нравственные потрясения, увидев очень близко смерть, я ощутил то, что лежит в основе всякого творения, – страдание. А от личного страдания так близко к состраданию чужой боли. В этих двух словах одно понятие, одно чувство, которое делает не только художника, но и вообще формирует всякого человека.
В 1942 году меня контузило, я вернулся в Москву и с написанным на фронте рассказом поступил в Литературный институт. Во всем институте тогда учились человек сорок, аудитории почти не отапливались, над Литинститутом и памятником Пушкину висел аэростат. Поначалу меня определили в семинар известного литературного критика. На первом же занятии я был осыпан восторженными похвалами. Молодому писателю не так уж много надо, чтобы поверить в свою исключительность. Я решил покорить своим талантом также и Леонида Леонова, руководителя другого семинара. За всю свою жизнь я, наверное, не слышал столько горьких, суровых слов, сколько услышал от Леонова в тот день. Разбирая мое сочинение, он сдул с меня самонадеянность, как пену. Я еле дотащился до дома, сгорая от стыда. Полгода не мог прикоснуться к перу. Мудрый Леонов знал, что делал со своими семинаристами. Он беспощадно выбивал из нас легкомысленность и самомнение. Я ушел от критика и остался на семинаре у Леонова.
– Сразу после войны вышло известное постановление Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Оно как-то отразилось на вас?
– Отразилось довольно жестоко. В то время в Москве тоже стали искать “безыдейных” писателей. Нашли Андрея Платонова и меня. Нас разгромила газета “Культура” – орган ЦК КПСС, тогда это означало фактическую смерть в литературе, никто бы не отважился меня напечатать. Но за меня заступились Леонов, Федин, Паустовский, мне даже выделили именную стипендию и дали закончить институт. Потом, набравшись мужества, я сходил в редакцию этой газеты. Выглядел я гораздо моложе своих двадцати четырех лет. Когда меня увидели, то сказали: “Как же так, мы думали, что ругаем старого писателя, а оказалось совсем молоденького, почти мальчика”. И с меня сняли табу. Но потом еще долго я слышал обвинения в “платоновщине”, хотя считаю их совсем не ругательными.
– Ваша жизнь всегда была связана с литературой?
– Я работал корреспондентом радио, центральных газет и журналов, литконсультантом, по моим произведениям снято два художественных фильма. Тогда мне много досталось от редакторов, хотя я сам тоже работал редактором на “Мосфильме”. Запомнился забавный случай, когда режиссер Гайдай принес большой магнитофон, чтобы записывать мои замечания по своему фильму “Двенадцать стульев”, мне было это так непривычно, что я наотрез отказался от “записи”.
– Что бы вы могли сказать молодым людям, собирающимся стать писателями?
– Кто знает, как человек становится писателем? Тысячи молодых людей стремятся в литературу, но так и не попадают в нее, застревая около, возле литературы. Есть среди них люди действительно одаренные. Однако одаренности мало для того, чтобы стать писателем. Нужен труд, ежедневный, постоянный труд. При нынешней высокой грамотности пишут многие, ибо внешняя легкость нашего ремесла обольстительна – возьми бумагу и пиши. Но есть в искусстве тайна, которую могут открыть только художник, только одаренный человек. К сожалению, на семинарах писательские перья не раздают. Нет таланта – не помогут и семинары. Многие молодые авторы хорошо владеют языком, они иногда даже изящно пишут. Так умело, так гладко, так искусно строя фразу, не писали в массовом масштабе начинающие писатели в прошлом. Общая культура народа стала высока. Но эта грамотность и тревожит во многих рукописях, как ни парадоксально. Вспоминаешь, как они ловко пишут, но о чем пишут – вспоминается с трудом. Писание ни о чем весьма грамотным слогом – тоже явление довольно распространенное.
Сначала я преподавал на очном отделении, потом перешел на заочное. Проза требует определенного жизненного опыта, студенты очного отделения – это вчерашние школьники, им порой, даже при очевидной талантливости, не хватает знания жизни. И в юном возрасте очень легко сбить человека с его настоящего пути. В этом смысле заочники более устойчивые, и работать с ними интереснее.
– Литературные герои для вас – живые люди?
– Это одна из загадок писательского труда. Иногда герои начинают жить самостоятельной жизнью и ведут себя не совсем так, как предполагает писатель, порой они поступают весьма независимо и неожиданно, сами решая свою судьбу. Так случилось с моей повестью “Грешница”. Я приближался к счастливой развязке, моя героиня убежала из родной избы и уже подошла к дому любимого человека. И вдруг я понял, что она никогда не войдет в этот дом, и увидел, как она, вопреки моему замыслу, моему желанию, свернула к холодному озеру и упала в темную бездну. Описав это, я словно сам рассчитался с жизнью, я плакал, несколько дней не мог прийти в себя – неожиданная, бессмысленная смерть этой девушки совершенно потрясла меня.
– Кто-нибудь из ваших детей, внуков пошел по вашим стопам?
– Нет, никто. Однажды внук, когда ему было пять лет, спросил: “Сколько ты, дед, получаешь за свое профессорство?” Жена шепнула ему на ухо, он подумал и объявил, что надо менять профессию.
– Как вы относитесь к писательским “войнам”, не пыталась ли вас притянуть к себе та или иная сторона?
– Я не участвую в конфликтах писателей, и, насколько я знаю, они в основном касаются собственности, помещений. Писатель должен заниматься своим делом – писать, остальное все пустое.
– Какое у вас отношение к современной прозе? К тому, что в мире литературы стали использовать PR-технологии?
– К современной прозе отношение нормальное. Я вообще за терпимость к чужому стилю. Мне не очень близка, например, проза Саши Соколова, но если бы у меня на семинаре был студент, пишущий в такой манере, я был бы только рад. Что не выношу в современной прозе, так это мат, но относительно живой речи могу сказать, что в языке нет мусора для писателя, ищущего свой слог. Вспоминаются слова Бунина: “Какая нелепая и чудесная образность в русском просторечье”. То, что касается раздутых имен, время все расставит по своим местам. Тот писатель, кто сегодня в критических статьях обозначен выдающимся, и тот, кто был назван таким в прошлогодних статьях, а ныне уже добросовестно забыт, перед листом бумаги остаются наедине со своей совестью.
– Расскажите о своих планах, над чем сейчас работаете?
– Я боюсь замыслов, потому что знаю, что больше половины так и останется нереализованным. Неисполненные замыслы, ненаписанные герои – как могилы дорогих тебе людей: вечно в сердце, вечно напоминают о твоей вине перед ними, о твоем неисполненном долге.

Юрий ГОРЮХИН