Никита Богословский: Брак распался из-за кандалов Рылеева

Народный артист СССР Никита Богословский написал более трехсот песен, музыку к 119 фильмам, 80 спектаклям. У него восемь симфоний, девять книг прозы, три оперы. Но есть у него очень маленькие произведения – короткие афоризмы-остроты. Например: “Была тьма власти, а стала власть тьмы”, “Празднование сорокалетия его жены стало уже традицией”, “Учиться, учиться и еще раз, эх, раз, еще много-много раз!”, “Хорошо воспитанные люди на презентациях остаются голодными”.
В 1993 году открыта малая планета N 3710, названная его именем. Несколько лет назад на Площади звезд в Москве у Концертного зала “Россия” “зажглась” еще одна – в его честь.

– Никита Владимирович, ваша новая книга “Что было и чего не было и кое-что еще” – это воспоминания-новеллы, большей частью смешные и веселые, но не лишенные ностальгической задумчивости. Если с первой частью названия все ясно, то что значит вторая – “чего не было и кое-что еще”?
– Выдумка украшает жизнь. А для меня это еще и страховочная фраза, поскольку всегда могут быть какие-то авторские неточности, к которым придерется дотошный читатель. Кроме всего прочего, в книге есть просто рассказы, очень похожие на правду.
– Вы знали очень многих знаменитых, выдающихся людей. Но, вероятно, есть среди них те, кто запомнился вам более всего.
– Первый удар в сердце и сознание – моя встреча и общение с великим русским композитором Александром Константиновичем Глазуновым. В петербургских дворянских семьях было принято учить детей музыке с трех лет. Трудно передать отвращение, с которым я приступил к этим занятиям. Когда я пошел в школу, родители сказали, что освободят меня от музыкальных занятий, если буду приносить пятерки по поведению. Как вы понимаете, переделать скорбную тройку на пятерку особых трудов не составляет. Очень скоро я был начисто освобожден от этой обузы. А потом произошло вот что. Отчетливо помню вечер, в доме гости, меня уже отправили спать. И тут как бы издалека я услышал звуки рояля: играла мама. Она была прекрасная пианистка, ученица знаменитого петербургского педагога Есиповой, которая в свое время была ученицей Листа. Звучала первая баллада Шопена, как я потом узнал. Почти сразу мама спела под свой аккомпанемент раннюю песенку Вертинского. Все это на меня так сильно подействовало, что я заплакал. На следующий день сам подбежал к роялю, начал что-то ляпать, пытаясь произвести нечто свое, и меня уже нельзя было оттащить от инструмента. Меня решили показать Глазунову. Он начал с обычных вещей: проверил слух, память, чувство ритма. На эту встречу я принес первый акт клавира своей оперы. Он мельком посмотрел, перелистал и отложил в сторону. Потом начал наигрывать знаменитые мелодии, большинство которых, к великому моему стыду, я не знал. И здесь случилось чудо: Глазунов легко и непринужденно, без единой ошибки, в точном темпе сыграл всю увертюру к моей опере. Я был ошеломлен и повел себя крайне глупо: стал заглядывать под рояль, в струны в поисках своих нот. Но они продолжали сиротливо лежать на прежнем месте. Значительно позже я узнал о его феноменальном даре, почти патологической музыкальной памяти. Например, на вечере у Римского-Корсакова Бородин сыграл увертюру к только что сочиненному им “Князю Игорю”. Бородин скончался, а Глазунов по памяти всю увертюру записал, оркестровал, и она идет во всех театрах в этом варианте… В течение почти двух лет я занимался с Глазуновым по воскресеньям, и эти занятия дали мне больше, чем все последующие консерваторские годы. Правда, иногда занятия заключались в том, что я бегал на угол Казанской и Невского за коньяком, но и это входило в круг нашей совместной деятельности, несмотря на то, что тогда я не дотрагивался до спиртного.
– Ваше композиторское творчество начиналось с серьезной музыки, песня появилась позже. Как вы думаете, современная песня изменится?
– То, что когда-то казалось мне смелым экспериментаторством в музыке, сегодня воспринимается как детская забава, а что до так называемой современной песни, то это же не песня, а сплошные выкрики. И ничего из нее вырасти не может, потому что ни интонационно, ни по смыслу она не воспринимается. Между тем некоторое время назад я попал в дом, где оказалось много современной молодежи. Отыскали старую пластинку со знаменитыми песнями советских времен, проигрыватель. Вы бы видели, как слушали ребята, с каким интересом. Я убежден, песни эти просто-напросто им не дают. Нельзя же в самом деле всерьез говорить о чепухе под названием “Старые песни о главном”.
– Кто из отечественных композиторов, по вашему мнению, будет популярен в ХХI веке?
– Наверняка Свиридов, хотя он не самый любимый мой композитор. Стравинский, Шостакович. Но недолго, лет сто.
– А из песенников?
– Никто! Подобные прогнозы делать весьма трудно, можно легко попасть пальцем в небо. Но может случиться вот что: старые, прочно забытые песни неожиданно обретут новую судьбу. Так было с песней Бориса Мокроусова “Вологда”. Она ведь написана была очень давно и забыта. А “Песняры” ее воскресили.
– Какое занятие у вас на втором месте после творчества?
– Чтение. В моей библиотеке двенадцать тысяч томов, но целый ряд собраний сочинений советских классиков с дарственными надписями стоит на полках, как говорится, для мебели. Мой любимый писатель – Аркадий Аверченко. Пусть это небольшой масштаб, но Аверченко, как мне кажется, не оценен по-настоящему до сих пор. Еще я люблю Зощенко. Не могу сказать, что мы близко дружили, но были в хороших отношениях. В 1954 году я был в Ленинграде и, чем-то отравившись, попал в больницу. Михаил Михайлович узнал и навестил меня. Подарил свою книжку “Возвращенная молодость”. Недавно она попалась мне на глаза, я стал ее перелистывать и вдруг на одной из страниц обнаружил прежде не замеченную надпись карандашом: “О, мои грустные опыты! И зачем я хотел все знать? Теперь я не умру так спокойно, как надеялся”… Мне нравятся поздний Катаев, Булгаков, исключая христианскую линию в “Мастере и Маргарите”, это читать скучно. Из иностранных писателей люблю Диккенса, Честертона, Конан Дойля.
– Ваше любимое качество у мужчин – это…
– Верность. А у женщин – нежность. Первая моя жена была очаровательной молодой художницей, но жизнь с нею не сложилась. Точка была поставлена на совсем нелепом эпизоде… Случилось это в Ленинграде. Денег ни копейки, и вдруг я получаю на студии крупную сумму. Прихожу домой, говорю: “Ирка, живем!” На следующий день она опять просит на обед, на что я замечаю, что только вчера отдал вполне приличную сумму. Торжественным тоном она объявляет: “Я сделала очень важную покупку!” Ни за что не догадаетесь, что она приобрела. Кандалы Рылеева! Нашла в каком-то комиссионном магазине, да еще с квитанцией, удостоверяющей их подлинность. Брак развалился мгновенно. Я просто представил, что может быть дальше. Сейчас я женат уже третий раз.
– Кандалы Рылеева напомнили мне о том, что вы признанный мастер розыгрыша.
– Розыгрыш – это театр для себя. Я разыгрываю только друзей и только тех, кто обладает чувством юмора. Иначе это либо хулиганство, либо месть. Никогда не разыгрываю женщин. Из вежливости и галантности. И потом, у них уровень обидчивости другой, они не всегда верно воспринимают то, что было шуткой. Мне смертельно надоело отрицать свое участие в проделках, к которым я не имею никакого отношения. Истории, в которых я принимал якобы участие, всегда выслушиваю с интересом, поскольку сюжет, уже ставший каноническим, обогащается неожиданными и забавными поворотами. Но вместе с тем решительно отмежевываюсь от розыгрышей, к которым совершенно непричастен. Я никогда не отправлял никаких пьяных самолетом в Киев и никогда не провоцировал поэта М. написать православный гимн…
– Мандельштам писал: “Мы живем, под собою не чуя страны…” Вам приходилось испытывать что-либо похожее?
– Может быть, это стыдно, но я никогда не интересовался страной. Все мои мысли были направлены на творческое благополучие и на свою судьбу в этом мире, который я воспринимал иронически. В духовном плане у меня не было драм и трагедий. Было ясное, радостное ощущение жизни, праздник бытия. К счастью, трагедии прошли мимо меня, только холодом от них повеяло. Например, после убийства Кирова в 1934 году в Ленинграде стали высылать дворянские семьи. Всему нашему семейству предписывалось ехать куда-то в Среднюю Азию. За нас ходатайствовал друг семьи, генерал медицинской службы еще при царе, Григорий Епифанов, прятавший когда-то у себя в имении Менжинского. В результате его хлопот нашей семье заменили место ссылки, теперь это была Казань, где, так и не вернувшись в Ленинград, умерли мои бабушка, мама и отчим. (Была еще сестра, родная по матери, умершая в десятилетнем возрасте). Мне назначили местом проживания Сыктывкар. Но я подумал: что если я туда не поеду? И не поехал, и обо мне забыли.
Я был свидетелем многих событий. И могу сказать, что люди начала века – ровесники революции и нынешние – совершенно разные. Я замечал это по нашей эмиграции первой волны, от которой никого, увы, не осталось. Другой язык, другой стиль общения при тех же человеческих чувствах – любви, ненависти, отзывчивости. Все это выражалось в словах и поступках совершенно особо, не как теперь…

Александр СИРОТА