Ни уму, ни сердцу С тяготением к царству теней

Книга Ирины Муравьевой “На краю” (“ЭКСМО-Пресс”, 2001) не оставила сомнений: жизнь есть подлая, тусклая, страшная выдумка с естественным, а кое-где насильственным “финита ля”. Собственно, это ощущение предполагалось в незамысловатой подсказке-названии, но если бы можно было предугадывать уныние, нанесенное книгой!

В чем общая черта трех повестей (“Дневник Натальи”, “Сирота Коля”, “Зима разлуки нашей”) и нескольких рассказов? Думается, в настырной выпуклости.. Желая как можно ближе поднести к глазам читателя жизненные перипетии героев, автор не учитывает оптического нюанса: чем ближе, тем безобразнее выглядит все, что наверняка задумывалось ситуацией, щемящей сердце. Предполагая, что читателю не составит труда проглотить плотный концентрат негатива, автор обеспокоенно подливает и подливает то четвертинку, то еще пол-ложечки дегтя. Чтобы уж если черно, то без намека на просвет.
Наталья из “Дневника Натальи”, задуманная как жертва (брошена мужем, отринута дочерью, не живет – существует, медленно сходя с ума), вызывает отнюдь не сочувствие. Напротив, не жаль ее за восприятие жизни сквозь замочную скважину. За пошло-грубые домыслы: что там делает сожитель дочери с дочерью, а бывший муж с нынешней зазнобой. За отвратительную манеру упиваться своим страданием, парализуя всякую попытку поднять голову.
Поначалу показавшееся странным тяготение Ирины Муравьевой отправлять персонажей в царство теней постепенно вызвало догадку: в смерти есть зловещее торжество. Смертью заканчиваются высокие трагедии. В попытке убить героев разве не проглядывает претензия на дух Шекспира? (Кто бы мог подумать, что женщины, которым на роду написано нести созидательное начало, станут писать, как казнить. Сухо, жестко, резко!) “…Ах ты подлец! Тебе, значит, можно на старости лет спать с молоденькой, бросить жену-старуху, дочь-идиотку, дом, собаку – все бросить, все растоптать, когда вокруг и так все растоптано, а ты, скотина, образина лысая, что ты на меня выпучился, ты лучше скажи, где ребенок мой!” (“Дневник Натальи”).
Автор разворачивает перед читателем историю помешательства и кончину брошенной мужем женщины (“Дневник Натальи”), маленькую жизнь и смерть у приемных родителей детдомовца Кольки (“Сирота Коля”), самоубийство мужа-алкоголика в рассказе “Брак по любви”, а также полумистическое умирание-выживание девушки (рассказ “Белая дорога через лес”). Заключительным аккордом служит рассказ “На краю”, давший название книге и включенный в сборник 26 лучших произведений женщин-писателей мира. О нем разговор особый, потому как такую жалкую потугу на подражание Достоевскому еще надо поискать. Переписка-перекличка осужденной Любови Рахметовой и осужденного Василия Хлебушкина (бедный, попавший в рифму Макар Девушкин!) умещается на нескольких листах, но по искусственности изложения, по надуманности сюжета выдается намного вперед всех остальных произведений.
Низ живота (женщины ли, мужчины) играет важную роль в каком ни возьми произведении Ирины Муравьевой. Казалось бы, этого вполне можно было избежать в повести о несчастном детдомовце. Ничего подобного! Сначала Колька становится свидетелем выкидыша совоспитанницы Тамарки-бакинки (к слову, она тоже умирает), затем лицезреет следующее: “Перед ним краснела голая отцовская спина, поджарившаяся на солнце, головы не было видно, она пряталась в чьих-то волосах, рассыпанных по подушке, а справа и слева от отцовской спины вздымались огромные белые ноги с огненными ногтями”. Сцены половых актов, описания кровотечений – что они для мальчика? Ведь замысливалось повествование о невыносимой жизненной драме Кольки, когда так хотелось быть обласканным, облюбованным пусть приемными, но отцом и матерью, но не получилось. Никто его не защитил от вселенского одиночества. Отступления в сторону физиологии настолько здесь лишние, что заглушается всякая чувствительная нотка, поющая в унисон судьбе сиротки.
Судя по внутреннему настрою, книга Ирины Муравьевой глубоко блокирует простые человеческие состояния: радость, изумление, умиление. В ней доминирует густой черный фон. Им очень удобно украшать сегодняшние произведения. Тем более развивать на нем сюжеты, которых пруд пруди в “желтой” прессе. Сам язык, глагольный, отрывистый, не вызывает образов, провоцирующих на раздумье. Начав чтение, предсказываешь финал. И он не вопрошает о смысле бытия, не будит в читателе чувство, а довольствуется собственной самодостаточностью. Так плохая пьеса живет сама для себя, не трогая ни ум, ни сердце понимающего зрителя.

Наталья АЛЕКСЮТИНА