Непрерывность прорастания

Продолжение. Начало в ##11, 13, 22

Бог начал прорастать в человека с первых шагов человека на земле. Прорастать совестью, любовью, жаром творчества. Бог, разлитый в природе, стал собираться в узелок человеческого сердца. Это не биологическое сердце (оно слева), а точка в центре груди. Кажется, то самое, что православные мистики назвали глубоким сердцем, мусульманские – глазом сердца, индийские – чакрой сердца, одной из нескольких чакр (физических опор духовного развития). С индийской точки зрения чакра сердца – не высшая, но, по моему ощущению, любовь живет именно в ней и совесть – в ней же.

В первый раз я почувствовал эту точку истины, не зная никаких слов. Дело было в 1936 году. Нам объявили, что социализм построен, и объяснили, почему. Вдруг мама спросила меня: “Гришенька, неужели это социализм? Ради этого люди шли на каторгу, на виселицу?” Я ответил с высокомерием своих 18 лет: “Конечно, ведь у нас общественная собственность на средства производства”. И вдруг почувствовал, точкой в середине груди, что лгу. Аргументы можно оспаривать и опротестовать, но точка ничего не доказывала, она просто наложила вето на ложную ученость.

Я думаю, что глубокое сердце или глаз сердца как-то связаны с тем, что Толстой назвал умом сердца. Что это такое, он не объяснил, а просто показал: у Ростовых, особенно у Наташи, – ум сердца, а князья Болконские живут отвлеченным умом. Глубокое сердце – где-то еще глубже Наташиных нравственных порывов, в нем вся реальность священного, но ум сердца – это как бы выход глубокого сердца в обыденную жизнь. Выход, который описал Осип Мандельштам:

Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя, –

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия…

Иногда этот узел толкает на отчаянные поступки. А иногда спокойно вынашивает свой плод, как в стихотворении Зинаиды Миркиной:

Мой Боже, Бог мой… Из моих

берез,

Дождя, травы и звона дальней

птицы

В меня вошел и из меня пророс.

Нельзя иначе Богу появиться

Здесь, на земле. Есть место

лишь одно –

Внутри меня. И в радости, и в муке

Вот это сердце выносить должно

Тебя и вынянчить – вот эти руки…

Почему Богу не хватает берез? Зачем ему понадобился человек? Мистик, живший в ХVII в. в Силезии и назвавший себя Вестником Силезским, ответил: “Я без тебя ничто; но что Ты без меня?” Узел глубокого сердца был создан Богом, чтобы полностью раскрыться в нем. Видимо, без полноты такого прорастания – такого, как в Христе, – бытие Бога было бы неполным, не хватило бы “второй ипостаси”, как эту грань, этот поворот Божьей целостности назвали византийские богословы. И вторая ипостась непрерывно прорастает из вечности во время – всюду, где человеческое сердце впускает ее в себя. В одной из проповедей Антония Блума цитируются слова св. Иринея Лионского: “Божья слава – до конца раскрывшийся человек”.

Есть, однако, эпохи особенно бурного и мощного прорастания. Такой эпохой было Осевое время (в моем понимании с VIII в. до Р.Х. по VII в. после Р.Х.). Тогда сложились священные книги всех великих цивилизаций. Я не думаю, что человечество когда-нибудь от них откажется – ни от Библии с Евангелием, ни от Корана, ни от Бхагават Гиты (песни Господа), ни от Бенаресской проповеди Будды. В те времена меньше понимали факты, доступные науке, но больше чувствовали Целое, и слово тогда было Богом. Поэтому мы вновь и вновь вынуждены возвращаться вспять и переводить на наш язык, обращенный к “низкой жизни” (снова вспоминаю Н. Гумилева) священный смысл целостной мудрости. И каждая новая эпоха заново толкует священные книги, неповторимые по своей первичной свежести. Толкует вкривь и вкось, если действует одним умом, и нащупывает Бога в Мандельштамовой точке безумия. “То, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом” (св. Силуан), и понимание старого Откровения возможно только через новые прорывы вечности во время, новые ростки Откровения – и в рамках старых общин, и вне этих рамок. “С тех пор, как перевелись пророки, Бог говорит через безумцев и поэтов”, – сказал какой-то талмудист (а мне это пересказал мой учитель Л.Е.Пинский).

Точкой безумия для ХIV в. были слова Мейстера Экхарта: “И Бог преходит”. По-видимому, не в своей сути, но в чем же? Михаэль Энде в “Бесконечной книге” дает своего рода толкование – на языке сказки: когда рушится царство фантазии, девочке-королеве надо дать новое имя. Надо найти новые имена, новые слова для священной тайны, заложенной в мифе (напоминаю читателю, что миф здесь означает метафорический рассказ о тайне, не доступной науке). Нужные слова накопились за последние 1,5-2 тысячи лет, они разбросаны во всех великих традициях. Их надо только собрать, связать вместе. Ограничусь несколькими примерами из христианской мистики, не канонизированной церковью. Я уже вспоминал Ангелуса Силезиуса, Экхарта. Приведу теперь прозрение Рейсбрука Удивительного, мало известного в России фландрского аббата ХIV в. “Второе пришествие свершается в душах святых”. Насколько это ближе к моему пониманию, чем метафоры Апокалипсиса! И как это сродни словам Христа в одном из апокрифических Евангелий! Его спросили, когда прийдет царствие Божие, и Он ответил: “Оно приходит, когда двое становятся одним”. Когда двое людей сливаются в любви? Или когда человек сливается с Богом? Или в обоих смыслах? Это остается открытым для толкования, но ясно, что Христос здесь мыслит царствие Божие не в конце истории, а независимо от ее зигзагов. Это царствие, которое внутри нас, в глубине сердца.

Можно по-разному идти в глубину, но так или иначе идти, а не оставаться на поверхности. “Грех – это потеря контакта с собственной глубиной”. Принимаю это определение Антония Блума обеими руками. Всякий поверхностный помысел пахнет грехом. Совершенно уйти в глубину мешают заботы и страсти, они вытаскивают на поверхность; но жить поверхностно – значит жить в грехе. Поэтому Христос упрекает Марфу, которая увлеклась приготовлением пищи Христу и забыла о самом Христе. Поэтому у Мандельштама вырвалось: “Есть блуд труда, и он у нас в крови…”

Есть какое-то равновесие глубинного покоя и труда – бесконечно труднодостижимое. Ангелиус Силезиус увидел его под образом Бога: “Непостижимо то, что Господом зовут: Его покой – в труде, в Его покое – труд”. Как этого достичь человеку в его повседневной жизни – задача, которая не поддается общему решению. Каждый день ее заново решаешь и каждый день заново грешишь; то блудом труда, то блудом распущенности и лени.

Что же такое духовная глубина? Как к ней подойти? Иногда этому учит жизнь – через любовь, через потрясение от красоты гор, моря. Есть традиционные пути религий: молитва, медитация, обряд. И есть искусство. В моей юности не было религии, но было искусство, и оно вело меня. Как поэзия (в прозе и в стихах), как живопись московских музеев, как обрывки музыки, доходившие до моего необразованного слуха.

Первой дошла цитата из Бетховена в фильме “Чапаев”. И я думаю, что так, короткой цитатой, великая музыка может доходить до миллионов людей, не подготовленных к музыке в детстве. Дальше все зависит от жажды глубины и от воли к глубине. Я не сразу научился слушать ту же “Лунную сонату” с начала до конца, а тем более – симфонии. Я быстро терял музыкальную мысль. Но я понял, что мне это нужно, и упорно повторял свои попытки.

В конце концов музыка мне открылась в месте, совершенно не для этого придуманном: в лагере. Помогли белые ночи. Чувство красоты в “абстрактных”, беспредметных переливах цветов уже развито было во мне импрессионистами, и я просто упивался игрой беззакатного солнца в облаках. А потом пришли черные зимние ночи. Я тосковал, я задыхался в них, и единственным прорывом были симфонии Чайковского, передававшиеся по радио. Это был голос из глубины, в которой только и можно было жить. Это были мотивы, перекликавшиеся с операми, которые я в Москве слушал и теперь, на Севере, вспоминал. И мои уши раскрылись наконец для чистой музыки, для музыки без слов, и я вошел в это пространство свободы, по ту сторону вышек и колючей проволоки, по ту сторону всякой нужды и необходимости… С этих самых пор музыка стала моим любимым искусством.

Развитие идет какими-то “воздушными путями” (как выразился Пастернак). Текст помогает тексту, искусство – искусству, цитата в доступном рассказе выводит на более трудный, более глубокий уровень. Один пример я уже привел, а вот второй: цитаты из Евангелия у Толстого, у Достоевского. Когда я взялся за Новый Завет, очень многое уже было мне знакомо, привычно. И от Евангелия я снова вернулся к христианскому искусству, от Рублева я иду к византийской мысли и от этой мысли – к Рублеву. Пауль Тиллих по-своему прав в своем парадоксальном суждении, что религия – это не что-то отдельное, а все предельно глубокое в человеческой культуре.

Мне особенно близки встречи поэзии и мистики. Все священные книги, вошедшие в человеческое сердце, поэтичны. И все лучшее, что я прочитал в юности, так или иначе затрагивало область религии. Я читал “Гамлета”. Я читал “Фауста”. Я читал “Медного всадника” – и я чувствовал священный трепет, чувствовал прикосновение к тайне. Литература была моим первым путем в глубину. Потом пришла живопись, пришла, наконец, и музыка… Сейчас вся старая культура отодвинута в сторону телевизионным экраном. Но этот же экран может неожиданно, на эмоциональной волне, вызванной увлекательным сюжетом, захватить – как меня в 16 лет – музыкальной цитатой, музыкальным окошком в какую-то бесконечную даль, и кто ее всем сердцем почувствовал, тот будет ее искать и искать…

В духовной жизни нет ничего совершенно нового. Вечное не стареет. Все главное уже было сказано за последние 2-3 тысячи лет – не в одном, так в другом месте, не на иврите, так на санскрите, не на языке иконы, так на языке баховских “Страстей”. Разные эпохи, разные культуры – только грани одного целого, разные переводы с Божьего на человеческий язык. Все гении, все творцы – только переводчики с одного бесконечно глубокого подлинника, отсветы одного солнца. И когда это Целое осознано, над различиями икон, обрядов и догматов подымается одно сознание: Бог прорастает в человеческом сердце, не глядя на перегородки эпох и культур. Ему важны только личная глубина, личный выход в открытое море духа.

– Где Бог? – спросил один хасидский рабби. И сам себе ответил: Он там, куда его впускают (где ему не мешают наши страсти и заботы). Другими словами о том же сказал далай-лама летом 1996 г. на конференции в Швейцарии, где я побывал. Его спросили: “В чем сущность ламаизма?” А он ответил: “Главное – любовь в сердце, а метафизические теории, буддийские и христианские, – дело второстепенное”. Я бы прибавил: дело вторичное сравнительно с полнотой безмолвия, сравнительно с безмолвным созерцанием Целого, с бесстрастием духа, из которого рождается Поступок. Как перейти к этому поступку – поговорим в следующей статье.