Непокоренные. В Освенциме узники мечтали о доме и любви

Путин шел к самолету по летному полю. Она, Ирина Михайловна Харина, шла чуть поодаль, опираясь на палку, полы длинной черной шубы разлетались в стороны, вокруг шеи парил светлый шарф. Я ее сразу узнала, потому что лицо не изменилось – такое же светлое, красивое. Путин о чем-то разговаривал со своим спутником, а она старалась идти вровень с ними: в этом проявлялся характер – не робеть перед сильными мира сего, не сдаваться, не проявлять слабость. Как никак она тоже президент, правда, не России, а Международной общественной организации инвалидов – узников фашистских концлагерей.

Правда, президентство, может быть, не такое значимое – она немногое может, вот и у Путина во время полета могла только просить доплаты к пенсиям для своих собратьев, прошедших через страшный ад фашистских концлагерей. Да и на грустной церемонии, посвященной 60-летию освобождения Освенцима советскими войсками, главными были другие президенты – президенты стран, это они произносили речи, ставили свечки, сидели на самых удобных местах. Да Бог со всем этим, главное они, президенты, о них, узниках Освенцима, вспомнили, отдали должное их мужеству. В чем-то они, бывшие узники, превосходят всех этих президентов – молоды руководители стран, пороху не нюхали.

Мы знакомы с Ириной Михайловной два десятка лет. Шел 1985-й, я работала в МАИ и искала студентов, ушедших в 1941 году на фронт, сражавшихся на разных фронтах, на земле и в небе. Каждая встреча была, собственно говоря, поисковой – ветераны вспоминали имена одногруппников, однокурсников, однополчан. На одной из таких встреч я попыталась выяснить, как сложилась жизнь Иры Иванниковой – красавицы, спортсменки, комсомолки. Ответ получила неожиданно быстро. Иванникова? А она вышла замуж и теперь Харина. Как найти? А очень просто – она работает в Государственной публичной научно-технической библиотеке. Голос в телефонной трубке на мой вопрос, как найти Харину, с особенным почтением сообщил, что Ирина Михайловна – директор библиотеки. На встречу директор согласилась неожиданно легко и просто, но посетовала на дефицит времени и пообещала максимум полчаса. Проговорили мы несколько часов.

Она сидела, куталась то ли в просторную белую кофту, то ли в шарф, прикрывая им шрам от лагерного номера (391952), когда-то покрывавшего руку, беспрерывно курила и пила крепчайший кофе. Воспоминания давались тяжело, она словно еще раз проживала тот кусок жизни, который невозможно стереть из памяти. Так и остался в моем архиве этот рассказ Ирины Михайловны Хариной – Ирочки Иванниковой:

– Я в Московский авиационный поступила в 1939 году. Тогда авиация была романтичным делом, уделом отважных, сильных, летчики взмывали ввысь, они казались самыми надежными защитниками Родины. Мы учились создавать самолеты, жили весело, часто собирались в общежитии. В секретаря комитета комсомола МАИ Юру Бабаджанова все девчонки были влюблены, каждый его шаг становился известен всему институту. Ах, Юра пошел на свидание, ах, Юра женился! Как мы завидовали его жене, Боже, как ей повезло! Жизнь была интересна и безоблачна. И вдруг 22 июня 1941 года. Война! В институте – митинг, все готовы идти на фронт, все подают заявления. Почти всем отказывают: вуз оборонный, наше дело учиться, крепить оборону. Мы завидовали каждому ушедшему на фронт, преисполнялись ненавистью к фашистам – в кино показывали хронику, зверства фашистов на оккупированных территориях. Отец ушел на фронт, а меня не брали. Обидно было до слез. И вдруг вызывают в комитет комсомола – предлагают пойти в разведшколу. Конечно, соглашаюсь, тем более что в той же школе учился и Юра Бабаджанов.

Разведшкола – та самая, знаменитая, где готовили Зою Космодемьянскую. Правда, к тому времени она уже погибла, но осталась легендой в этой части, где были свои традиции. Учили нас быстро, видимо, архинужны были разведчики в тылу врага. Мы знали, кто и когда отправлялся на задание. Однажды командиры устроили проводы одной из групп. Богато накрытые столы, водка, музыка, веселье. Я решила выпить с командирами за победу. Подошла к их столу, налила в стакан из их бутылки, сказала тост и выпила до дна. В стакане оказалась…вода – трезвые командиры наблюдали, кто и как из нас ведет себя в нетрезвом виде.

Наконец наступил и наш черед. В группу входили четверо: Юра Бабаджанов, радист Женя Белов, Вика Никитина и я – все студенты МАИ. Нас сбросили прямо в тыл врага, немцы устроили облаву (позже выяснилось, что у них был осведомитель, сообщавший о том, когда и кого засылают в тыл), нужно было быстро уходить, но Женя при приземлении сломал ногу, и мы тащили его по лесу на руках. Наконец Юра решил пойти до ближайшего населенного пункта и разведать обстановку. Мы долго ждали его, но он не вернулся. Потом выяснилось, что его задержали. Вскоре у полицаев оказались и мы. Начались допросы. Им предшествовало удивительное: нас с Викой вывели в туалет, и вдруг туда вихрем ворвался Юра: он считал, что мы должны не путаться в показаниях, говорить одно и то же, отрицать, что разведчики. Мы сумели сделать так, как он хотел. После допросов мы больше никогда не видели Юру, после войны поиски не дали результата. Или он почему-то не хотел откликнуться, или его убили тогда полицаи. А нас перевезли в смоленскую тюрьму, снова допрашивали, после чего отправили в рабочий лагерь, перевезли на завод в город Мюльхаузен, потом – опять в тюрьму в Эрфурте, затем – снова в лагерь, на этот раз – в Брауншвейг.

Говорят, ни к чему страшному нельзя привыкнуть. А мы привыкали, учились бунтовать, протестовать, не подчиняться. Немцы тогда говорили, что русских сразу видно – у них свое достоинство. Они наше достоинство убивали всякими способами: били, сажали в карцер, пугали, но страха тогда у нас не было, почему-то мы не боялись, что нас убьют, верили, что еще с этими фашистами повоюем. Мы же были из особой разведчасти и знали, как не склонила голову перед немцами наша Зоя.

В апреле 1943-го нас погрузили в товарные вагоны и повезли. Все усиленно гадали, куда везут, предполагали, что в какой-то трудовой лагерь, на работу. Выгружали на высокой насыпи и сортировали: из соседнего состава всех усаживали на грузовики и куда-то везли, нас заставляли идти по колено в холодной грязи. Мы едущим завидовали, это потом оказалось, что их везли прямо в печи, где сжигали. Печи не просто дымили, из труб билось пламя, я и представить себе не могла, что так могут гореть люди…

В женский барак нас набили под завязку – в одном помещении больше тысячи женщин – юных, молодых, пожилых. Нас, русских девушек, поначалу было всего четверо, остальные – греческие еврейки, шумные, многоголосые. Очень часто нас выгоняли на проверки, пересчитывали, кто-то умирал, кого-то забивали или убивали, всех гоняли на работу, родившихся детей кормить не разрешали, и они умирали. Детей вообще было много, их привозили вместе с родителями, когда они умирали, детские трупики немцы складывали в штабеля у бараков. Однажды в штабеле оказалась живая девочка, мы ее вытащили, отогрели, долго прятали. Она выжила, мы с ней встретились после войны. Встреча была – не описать.

В Освенциме с нами обращались как со скотом, разница лишь в том, что скот кормят, а мы от голода еле ноги таскали. Но наша судьба была лучше военнопленных из мужского барака – на них ставили опыты, испытывали отравляющие вещества – педантичные немцы искали быстрые и экономичные способы умерщвления людей.

Два года прошли в лагере, по нашему мнению, дело шло к естественному концу, в живых нас немцы не оставили бы. Но Красная Армия наступала, и в один прекрасный день в январе нас подняли и погнали. Куда, зачем, никто не объяснял, ослабевших пристреливали, мертвых оставляли на дороге. По ночам колонна останавливалась на ночевки, которые сил не прибавляли – кормить нас фашисты считали, видимо, делом зряшным, январские ночи были холодными, многие из узников таких испытаний не выдерживали, после каждой ночевки в сараях оставались мертвые. А днем мы, окруженные конвоирами, брели по снегу, оступившихся они пристреливали, снег на обочине становился розовым от крови. Сколько лет прошло с тех пор, а закрою глаза и вижу снежную розовую дорогу. На одной из ночевок я и две девушки решили дальше не идти, потому что уже не было никаких сил. Легко решить, но как сделать?! Ночью мы зарылись глубоко в солому и замерли. Утром всех вывели, стало тихо, потом в огромный сарай запустили собак. Это удивительное везение, что они нас не обнаружили, что нас не задели штыки, которыми немецкие конвоиры протыкали солому, автоматные очереди, которыми они прошивали подстилки. Колонна пошла дальше, а мы долго лежали под соломой, не решаясь выбраться, не веря в свободу. Вечером поднялись и пошли по дороге в обратную сторону. Подошли к какому-то польскому хутору, старались показать, что не имеем отношения к узникам, но у каждой на руке номер, хозяйка сразу поняла, в чем дело. Но не испугалась, взяла в работницы, хотя одному Богу известно, какая работа была нам по силам. Месяца через три нас освободила Красная Армия. Радость очень быстро сменилась огорчением – нам не доверяли, ведь почти всю войну мы провели в плену. Нас долго проверяли, но никаких прегрешений не нашли и разрешили вернуться домой.

Но в Московском авиационном Ирина Иванникова учебу не продолжала. Боялась, что устроят еще одну проверку, более пристрастную, и снова отправят в лагерь, на этот раз советский, где уже собрали много неблагонадежных, по мнению соответствующих органов. Да и не взяли бы Ирочку на работу в авиационные конструкторские бюро с такой анкетой. А может быть, после пережитого ей хотелось получить сугубо гражданское, мирное, не напоминающее о войне, гуманитарное образование. Ирина поступила на славянское отделение филологического факультета МГУ, училась и работала лаборанткой на одной из кафедр. Получив диплом, поступила на работу в Государственную научную библиотеку Министерства высшего образования СССР, стала старшим, а потом и главным библиографом. Когда библиотеку разделили на две – ГПТНБ в Москве и ГПНТБ в Новосибирске, она вскоре стала директором московской и доработала в этой должности до самой пенсии.

Ирина Михайловна Харина давно имеет право на отдых, но ходит по кабинетам чиновников, рассказывает им, подчас мало знающим о войне, эпизоды из истории Великой Отечественной, выпрашивает возможные блага для бывших узников, отстаивает их права, старается повлиять на законы, которые принимает Дума, с тем, чтобы в них, этих законах, были учтены интересы тех, кто хлебнул военного лиха с избытком.

Для себя, судя по всему, Ирина Михайловна ничего не просит, так и сказала президенту Путину: «Мне для себя ничего не надо». Ей ничего не надо, у нее, как всегда, все хорошо. И внуку своему Мишеньке теплого местечка нигде не выхлопотала: работает Мишенька поваром. Может быть, конечно, в наши рыночные времена оно, поварское место, и есть хлебное да теплое, но он сам его выбрал, не по протекции.

Счастлива Ирина Михайловна тогда, когда Миша накрывает на стол и приносит бабушке собственноручно приготовленные пельмени, испеченные пироги, вкусно заваренный чай. И кажется ей, что в Освенциме когда-то снилась ей эта мечта, по тем временам недосягаемая и нереальная, а нынче – реально осязаемая и даже имеющая потрясающий, неземной вкус.

А что главное в ее жизни, спросите вы? А главное, что была смелой и честной, что не склоняла перед врагами головы и одержала над ними победу моральную, нравственную. Она побеждала их не пулей, а гордостью и выдержкой своей. И победила. И продолжает побеждать.

Ирина Михайловна Харина и Владимир Владимирович Путин