Неизъяснимый, непостижный

О Гаврииле (Гавриле) Романовиче Державине мы, советские школьники, знали, кажется, лишь то, что он, будучи стариком, кого-то там «заметил и, в гроб сходя, благословил». Уступил место Пушкину и «пушкинскому кругу» – тому и тем, с кого, собственно, и началась русская поэзия, ее золотой век. Но согласно общечеловеческой мифологической модели золотому веку предшествует разве что хаос, из которого тем или иным способом творится космос. Следовательно, если XIX век золотой, то век предыдущий еще ни то ни се: бурление стихий, период становления литературного языка, тяжеловесное косноязычие, о котором за его ненадобностью для наших нужд можно не вспоминать. О нем и не вспоминали вплоть до следующего (Серебряного) века, заново открывшего того же Державина.

Ведущий свою генеалогию от выехавшего в середине XV века из Большой Орды и поступившего на службу к великому князю Василию Темному Ибрагима-мурзы (в крещении – Ильи), он родился в 1743 году в семье мелкопоместных дворян в селе Сокуры Казанской губернии. Рано лишился отца (секунд-майора Романа Николаевича свела в могилу чахотка), после чего семья едва сводила концы с концами. Два года учебы в Казанской гимназии, затем пять лет службы рядовым гвардейцем и столько же сержантом в знаменитом Преображенском полку в Петербурге. Толчком к дальнейшему карьерному росту стал «бессмысленный и беспощадный» Пугачевский бунт, при подавлении которого будущий поэт занимался не только делопроизводством при штабе генерала Бибикова, но и руководил, как сказали бы сейчас, агентурными мероприятиями. Засылал в стан мятежников лазутчиков, придумывая им «легенды», составлял списки смутьянов, отвечал за контакты с местными дворянством и правительственными войсками, а попутно фиксировал все происходящее в толстых тетрадях – бесценном источнике информации для будущих историков и писателей, в частности Пушкина («История Пугачевского бунта», «Капитанская дочка»).

С 1777 года он уже статский советник в Правительствующем сенате, с 1783‑го член Императорской российской академии, на следующий год по указу Екатерины II правитель Олонецкого, а с 1786 по 1788 год Тамбовского наместничества. С 1791 по 1793 год он кабинет-секретарь императрицы, после отставки в 1793‑м – сенатор, тайный советник, с 1795 по 1796 год – президент коммерц-коллегии, в 1802-1803 годах – министр юстиции. Скончался Гаврила Романович в 1816 году, получив как поэт не только российскую, но и мировую известность. Ей он обязан в первую очередь своей задуманной на пасхальной всенощной 1780‑го и писавшейся четыре года оде «Бог», многократно переводившейся не только на европейские, но и на древние (древнегреческий и латынь) языки. Но одними ими дело не ограничилось. Полвека спустя после ее написания один русский путешественник обнаружил текст знаменитой оды в виде иероглифов на стене в доме одного высокопоставленного японского чиновника. И было ли в истории мировой литературы стихотворное произведение, которое имело бы такой же успех, такой же резонанс?

Примечателен и рассказ говорящего о себе в третьем лице автора о завершении оды на постоялом дворе в Нарве: «…не докончив последняго куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом: видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде, написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарныя слезы за те понятия, которыя ему вперены были». Окончил так:

Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей.
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.

И дело тут, понятно, не в нервах, упоминание о которых лишь дань условностям эпохи атеистического «просвещения», поклонения новому, известному как «наука», идолу, а в уникальном соединении религиозного и поэтического чувств, едва ли возможному в Новое время. Во всяком случае с такой убедительностью, с такой силой.

«Вот оно, золотое сечение нераздельности и неслиянности человека с Богом, вот домашность и уютность всепорождающей, творящей бесконечности, которая, в сущности, одного корня с самим человеком», – замечает по поводу этих строк в своих размышлениях «Ода Державина «Бог» в свете постмодернизма или постмодернизм в свете оды Державина «Бог» поэт Иван Жданов (1996 г.). Однако Бог для Державина, ни на йоту не отступающего от церковных догматов, вовсе не бесконечность, пусть даже и творящая, а Личность – Отец, как напрямую говорит поэт в предпоследней строфе, усиливая это обращение восклицательным знаком.

Своей популярности ода, по мысли Жданова, обязана тем, что «воскрешала уже забытый к тому времени возрожденческий идеал человека как высшей ценности мира». Но, как видно хотя бы из этих строк, ценность человека определяется именно его способностью возвышаться к Создателю, связью с Ним, отрицание необходимости которой началось как раз с эпохи Возрождения. Все последующие, включая сегодняшнюю, – лишь углубление начавшегося тогда разрыва связи времен. И, соответственно, расщепления самого человека, замкнутого исключительно на себе самом после окончательной утраты религиозного чувства.

Происходит она постепенно. Если Державин, пишет Жданов, «далек от вышедшего из пазов субъективизма, разнузданного своеволия», если «срединное положение человека во Вселенной вызывает у него восторг («Я царь – я раб – я червь – я бог!»)», то уже «у его младшего современника Баратынского – уныние («Я из племени духов, но не житель Эмпирея»)». На смену унынию неизбежно приходит отчаяние, а вслед за убеждением, что «нет в творении Творца // И смысла нет в мольбе» (Тютчев), открытый или скрытый зачастую и от самого носителя атеизм. Противоядием от него и остается эта ода, в которой Жданов видит исходную точку не только для творчества Державина, но и «для всей русской литературы». А если так, то и изучение ее следовало бы начинать именно с этой оды, как с нее же и разговор о поэзии давно сошедшего в гроб «старика», благословившего Пушкина и его плеяду, новый, названный золотым век, на смену которому пришел очень ненадолго век Серебряный, затем железный, а за ним пластмассовый. Возможно ли возвращение к утраченной целостности? Разве что в индивидуальном порядке. Через то же благоговейное изумление и те же благодарные слезы…