Неизменившие друзья

Первая моя книга и сейчас любимая. Она впервые приоткрытое окошко в мир, она память о близких людях, да и просто часть дома, часть жизни…

Мне четыре года. Помню тепло от печи, свет от пяти окон в просторной бабушкиной горнице. В кухне зашумели разговоры. Это приехал мамин крестный – бабушкин двоюродный брат, прошел в калитку, пригнув голову под яблоневую ветвь, поднялся на крыльцо. И вот в моих руках его дорогой подарок – «Стихи».

Открываю наугад новенькую брошюру и вижу рисунок: в калитку входит господин в черном цилиндре. Опираясь на трость, он оглядывает заросли сада перед домом и, наверное, слушает пение птиц. Я долго глядела на этого господина и на заросший сад в тонкой брошюре Ивана Никитина, изданной в 1982 году. Это была иллюстрация к стихотворению «Первый гром прогремел»…

Детство… Так сложилось, что оно пронизано воспоминаниями бабушек о войне, которую пережили они на своей столетиями облагораживаемой ржевско-бельской земле. Мальчишки, мои ровесники, горстями таскали по карманам гильзы, даже пытались собирать автоматы из разрозненных деталей, которых и сейчас здесь полно. Мы часто играли в «войнушку», у меня были немецкая аптечка и выданные бабушкой бинты – перевязывать «раненых». Мы невольно тоже проживали, как жизнь, ту страшную войну. Но настроение наше было исключительно мирным: общие книги, общие игрушки, веселые затеи.

Большой компанией, бывало, сидели мы на крыше старого зерно­хранилища и провожали поезда, летевшие по серебряным рельсам железной дороги «Москва – Рига». «С третьего пути на Старую Торопу…», «на первый путь прибывает…», «Москва – Великие Луки» отправляется», – летело на всю округу над крышами низких домов до самого темна, и в ночи, и ранним утром.

В дедушкиной старой времянке – летнем домике – стояла желтая резная этажерка с книгами. Она была так тонко сработана, что шаталась при каждом извлечении книги из ряда. Будто кивала: «Да-да, возьми, почитай». Там я и нашла, видимо, еще папину книгу «Рыцари с Черешневой улицы, или Замок девушки в белом» Константина Кирицэ. Эта книга увела нашу компанию странствовать по старинным замкам, переживать тревоги и надежды, познавать, что такое настоящая дружба. Мы вычисляли по каким-то старым письмам, где может быть зарыт неведомый клад, искали подземный ход от дома Рачинских под озеро в селе Татеве. И не ради каких-то сокровищ. А просто выдумывали, что спасаем кого-то, попавшего в беду.

Вечерами, когда солнце золотило кроны старых тополей и потихоньку сползало за нефтебазу, мы возвращались по домам. Во дворах пахло березовыми опилками, пылью белесой дороги, булками с хлебозавода, проходящими поездами…

В бабушкином палисаднике в те годы росли ночные фиалки. С наступлением вечерних сумерек они начинали благоухать, и сладкий аромат становился все пленительнее. Бабушка развязывала свой фартук, складывала вдвое, перекидывала его на спинку стула, и мы садились с ней после жаркого дня на прогретое уходящим солнцем крыльцо. Любовались ухоженным нами огородом, чистыми дорожками, покрашенными окнами дома, геранями, глядящими в эти окна, и всей нашей размеренной дружной жизнью. А после она уходила отдыхать, долго шлепала босыми ногами по чистому полу кухни, проверяя, выключен ли свет во дворе, достаточно ли на завтра воды или надо ехать с бидоном на колодец, выпущен ли кот в сени мышковать… А я устраивалась на остывающей к ночи террасе и читала. Одной из любимых книг был томик Александра Куприна в светло-зеленом выгоревшем на солнце льняном переплете. А в нем – рассказ «Ночная фиалка». Я читала, вдыхая аромат все слаще благоухавших к ночи фиалок. Сгущалась тень от тополей, и от маленького пруда полз холодок…

Потом долгими зимами в городской квартире с родителями мне вспоминались эти ночные фиалки и кузнечики, и звон ведер, и серый бабушкин кот с белой манишкой. Беседовать со мной приходили уже другие герои. Я брала с полки «Джейн Эйр». Когда я перечитывала грустную и прекрасную историю, мне хотелось помочь этой благородной девушке. Мне думалось: «Какое великое счастье – иметь такое огромное сердце, как у нее!» Я не знала тогда о великомученице великой княгине Елизавете, о княгине Маргарите Михайловне Тучковой, о матушке Марии (Кузьминой-Караваевой). Но это их я любила в лице Джейн Эйр.

И сейчас жизнь полнится любимыми образами, вошедшими в мою жизнь в детстве: маленький и бесстрашный Грибуль из сказки Жорж Санд в золотом хороводе пчел в лесу господина Шмеля, мужественная и нежная Мари из сказки Гофмана, рискующая жизнью ради благородного Щелкунчика… Во снах ко мне приходила черная курица из сказки Антона Погорельского. И так хотелось кричать Алеше: «Не рассказывай, не предавай Чернушку!» Но он не слышал.

Как точно сказала Марина Цветаева:

Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Неизменившие друзья
В потертом, красном переплете…

Говорят, что у каждого свой Пушкин. Для Марины Цветаевой Пушкин был и целой вселенной, и близким-близким человеком. В комнате дома в Трехпрудном переулке Москвы, где она росла, висела картина «Дуэль». Когда маленькая Марина узнала, что поэт был смертельно ранен в живот, то согнулась от боли. Марина с сестрой Асей и няней гуляла в детстве от Трехпрудного до памятника Пушкину – и обратно. Это была одна из первых дорог в ее жизни. Сколько раз в юности я проходила по этому пути…

Гляжу на Пушкина, как когда-то глядела на него маленькая Марина, запрокинув голову. А видится мне не Тверской бульвар, а зимняя дорога в снежных полях, морозное утро, быстрый бег коня Петра Гринева, его заячий полушубок на плечах разбойника Пугачева. Вижу Арину Родионовну. И ее образ сливается с образом моей бабушки, которая так же топила печурку, сказывала сказки, когда сидели мы зимними вечерами под завывание вьюги в уютной светелке…

А еще была музыка. Моя музыкальная школа находилась в высоком кирпичном коттедже, напоминавшем терем. И пахло там, как в старом футляре, где хранился черный отцовский баян. Из него я извлекала первые ноты, первые звуки простых этюдов и пьес. Мне позже был куплен новый, изумрудного цвета, тульский баян. Но запах того, старого, так и остался на всю жизнь запахом музыки.

Никаких ксерокопий в 80‑е годы прошлого века не существовало. Ноты произведений для разучивания наша учительница быстро и внимательно переписывала из своей потертой книги каждому из нас в нотные тетради. Какой это был труд! Как сейчас слежу за тонкой рукой Валентины Михайловны, она быстро рисует кружок на нотной линейке – это целая нота, кружок поменьше, заштрихованный, – восьмушка, и у нее такой – с ниточку – волнистый хвостик. А у меня никак не получается вывести такой аккуратный!

Она пишет, пока я играю уже выученное: «Светит месяц, светит ясный…», «Дивлюсь я на небо». Потом аккуратно берет у меня баян, накидывает ремни на плечи, слегка выставляет левую ногу, и для меня звучит вальс «На сопках Манчжурии». Я слушаю с восторгом. И думаю с ужасом, что мне это нужно разучивать. Мечтаю с трепетом, что где-нибудь к маю я сыграю так же. И так красиво в такт подыгрывают тонкие сережки-цепочки моей учительницы!

Кажется, это было только вчера. И вот уже нашему сыну четыре года. Мой дедушка, столяр и плотник, с утра до вечера занятый во дворе дома, радуясь нашему приезду, говорит по утрам сонному Толе:

Что ты спишь, мужичок?
Ведь весна на дворе…

Какая отеческая забота и нежность к детям была в наших стариках…

И поэзия Алексея Кольцова, так же как и Пушкина, Лермонтова, Майкова, Никитина, переходила в народ уже не одно столетие даже не со страниц школьного учебника, а как естественное дыхание русского человека, образ его мыслей, потому что и взята она была из народа. Здесь и напоминание о том, что труд красит человека, облагораживает его, вдохновляет, и доверие природе, которая в ответ благоволит нам. И какая-то былинная сладкая грусть оттого, что ведь это вечное: и мужичок, и весна… А всего-то две строчки, написанные почти двести лет назад.

Я бы, возможно, не вспомнила обо всем этом, если бы не увидела из своего мира ночных фиалок, мира почтенной доброты, холодную и чужую картину сегодняшнего детского мира. С обложек детских журналов на нас теперь неотступно глядит разрушение, и уже слышится его надвигающийся грохот. Питер Пэн не поможет. Должны прийти «рыцари с Черешневой улицы». Должен кто-то принести букет ночных фиалок.