На чтение: ≈ 13 мин.Наш гость – академик Российской академии естественных наук, поэт и бард Александр ГОРОДНИЦКИЙ
– Александр Моисеевич, сейчас я разговариваю не только с известным ученым, академиком и доктором наук, не только с поэтом и бардом, чьими работами увлекается не одно поколение любителей авторской песни, но и с автором двухтомника воспоминаний. Как созрела идея остановиться и оглянуться назад?
– Никакого созревания не было. Ко мне неожиданно обратилось одно московское издательство, и я за четыре месяца написал книжку, которую назвал “Вблизи и вдалеке”. Она разошлась тогда тиражом в сто тысяч. Потом была еще одна, уточненная, “След в океане”, и тоже сто тысяч, и тоже сразу разошлась, что было для меня полной неожиданностью.
Моим любимым балетом был когда-то “Дон Кихот”, я был блокадным ленинградским ребенком и помню этот один из первых послевоенных спектаклей. По-моему, это единственный балет, где Дон Кихот не принимает никакого участия в действии, стоит, опираясь на копье, где-то в углу сцены и только наблюдает за происходящим. Мои воспоминания тоже не о себе, любимом, а о тех людях, с кем свели время, география, эпоха. Так что книга посвящена геологам, морякам, с кем я плавал, и моему любимому Юрию Визбору, и замечательному поэту Давиду Самойлову, и историку-пушкинисту, моему другу Натану Эйдельману, и поэту Борису Слуцкому, и Окуджаве, и Володе Высоцкому, и многим другим людям, с кем свела судьба. А поскольку я всю жизнь проплавал, провел на Крайнем Севере и были у меня и всякие погружения в океан, и поиски Атлантиды, были Северный полюс и Антарктида, то вот что-то и получилось.
Досье
Александр Моисеевич Городницкий родился 20 марта 1933 г. в Ленинграде, с 1972 г. живет в Москве. Пережил блокаду. Окончил факультет геофизики Ленинградского горного института им. Г. В. Плеханова. Геофизик, океанолог, поэт.
Работал в НИИ геологии Арктики; в геологических партиях в районе Игарки, начальником геологического отряда в Туруханском крае. С 1962 г. плавал на исследовательских судах. Более 20 раз ходил в рейсы на научно-исследовательских судах. Побывал в Канаде, Австралии, Антарктиде, Гибралтаре, на самых дальних окраинах российского Севера. Принимал участие во многих океанологических экспедициях как сотрудник Института океанологии им. П. П. Ширшова АН СССР. Доктор геолого-минералогических наук, профессор, академик Российской академии естественных наук. Заведующий лабораторией в Институте океанологии. Автор более 230 научных работ, статей в журналах.
С 1953 г. пишет песни. Член Союза писателей (1972) и Международного пен-клуба.
Лауреат Царскосельской премии и премии им. Булата Окуджавы.
– Вы говорите – Северный полюс, Антарктида, а мы всегда представляем себе людей на Севере саженными, большими, что совсем не вяжется, не в обиду будет сказано, с вашим невнушительным обликом.
– Что не вышел статью, так это еще и оттого, что, повторю, был блокадным ребенком. Но дохлым по молодости тем не менее не числился, и откуда это убеждение, что только могучие блондины могут выживать в условиях Севера? Между прочим, люди небольшого роста более выносливы, как и небольшие монгольские лошадки, с которыми мне приходилось работать в тайге и тундре. А вот красавцам-иноходцам там было не очень. Так что от накачанной мускулатуры в суровой природе немного зависит. Кроме того, когда погружаешься на рекордные глубины, так там – чем меньше рост, тем лучше. А я погружался в океан на 10 км на спускаемом аппарате “Мир”, который потом пригодился создателям фильма “Титаник”.
– А ваши северные отлучки не были своего рода побегом от обстоятельств жизни?
– Это хороший вопрос. Когда я окончил школу, шел 51-й год. Один из самых памятных в конце черной сталинской эпохи. Уже было “дело врачей”, уже говорили о депортации евреев. Но речь не о том. Я был все же конформистским ребенком, был пропитан пропагандой, в нашей семье никого не посадили, так что определенная идейность во мне присутствовала. Были люди, которые что-то знали, мы же – ничего. Но витавший в воздухе антисемитизм настолько проник в сознание, что я действительно считал себя худшим в классе, что я постоянно должен всем что-то доказывать. Поэтому и был убежден, что должен выбрать себе какую-то героическую профессию, должен доказать, что не хуже других. Комплекс такой. Вариантов было два: либо военно-морское училище им. Фрунзе, либо Горный институт. В училище бы меня не взяли по известным причинам, несмотря даже на то, что мой папа был военным гидрографом, а рекомендовал меня славный адмирал Трибуц. В Горный институт “графа” поступать не мешала, но там, поступая, требовалось прыгнуть с трехметровой вышки в воду, а плавать я не умел. Это история длинная, смешная, описанная в моей книжке.
Словом, меня все же взяли. Для меня было обязательным, чтобы впереди были экспедиции, настоящая жизнь мужчины, лишения всевозможные, которые помогут по капле выдавливать из себя труса, раба и прочее. Моим любимым поэтом был Киплинг, его стихи в моей жизни и сыграли огромную роль. Любимым романом тогда были “Молодые годы Генриха Четвертого” Генриха Манна. После Варфоломеевской ночи, когда всех гугенотов перебили, Генрих все хотел кому-то что-то доказать. Вот вам мальчишеская психология ущербного человека второго сорта, которому всех надо убедить: я не хуже других. Дальше были всякие дурацкие истории, я человек трусливый, был им и буду, знаю про себя это, но чтобы доказать себе и другим, что это не так, я делал разные псевдогероические поступки: прыгал по порогам на резиновой лодке, совершал иные безумства. А кроме того, понимая, что стихи не накормят, я хотел иметь твердое инженерское ремесло, честно, не продаваясь, зарабатывать на хлеб. Экспедиции не были бегством от действительности, мне это нравилось, и 17 лет на Крайнем Севере для меня были очень важны. Не попади я туда, не получилось бы того, что получилось. Не о себе говорю, но мне кажется, для того чтобы писать стихи и песни, одного литературного таланта мало, надо иметь еще и что сказать людям.
– Не вам одному из тех, кто стоял у истоков авторской песни, говорить о том, что она родилась когда-то на кухне в невозможности сказать то, что хотелось сказать в открытую. Но не получилось ли так, что со временем песня кухонная в том понимании, что в нее вкладывалось, превратилась в песню для пикника?
– Не совсем так. Сказал бы, что она стала песней не пикника, а эстрады, что хуже, гораздо хуже. Пикник – это все же для себя, а эстрада – тут уже попса пошла, шоу, другие законы. Словом, получилось то, что отличает групповой секс от истории Ромео и Джульетты. Тайна двоих – напоказ всем. Когда эта тайна уходит, то получается совсем другое. Наверное, это грубо, но модель такова. Согласен с тем, что авторская песня в России сейчас в большом кризисе с уходом первого поколения авторов. К сожалению, многих сейчас не стало уже, и она потеряла теперь, пожалуй, самое главное – принадлежность к литературному ряду. Хотя в ней и сейчас есть немало интересного, есть талантливые ребята, но это уже другая культура, к которой я, к сожалению, никакого отношения не имею.
– Когда в кадрах сегодняшней хроники видишь людей из 60-х, постаревших, но по-прежнему в чем-то наивных и романтичных, то испытываешь противоречивые чувства. Кажется, что они остались в тех годах, которые их обманули, подарив надежду. Пришли новые времена, а поющие о “солнышке лесном” готовыми к ним не оказались.
– Если по геологии брать, то песня – это ракушка, которая своим существованием определяет возраст отложения. Дело в том, что в этих песнях присутствует система духовных ценностей. Если идет переоценка, если они не конвертируются в сегодняшнюю валюту, не помогают выжить, то тем хуже для нынешней эпохи, а не этих ценностей. Мне представляется, что есть абсолютная система отсчета и в наш век вседозволенности и полного отсутствия любых критериев, моральных устоев, когда люди начинают распадаться на стаи по национально-видовому признаку, так вот при всем этом, как сказал мне незадолго до смерти Окуджава, может быть, только авторская песня осталась одной из немногих духовных вещей. И на мой взгляд, на концертах в Москве, и на “средах” Сергея Никитина сегодня немало молодежи. Было какое-то потерянное поколение, но пришли дети, внуки, они к песне снова тянутся, берут гитару в руки. И не обязательно, чтобы они пели Окуджаву или Галича. Тут другое присутствует. Я очень люблю Галича, “Товарища Паромонову”, “Паршину дачу”, но с уходом всей этой большевистской элиты с ее ухватками замечательный драматург и поэт Александр Галич, точно их описавший, предстает автором исторических документов. Сегодня про это не поют. Обратите внимание, что в диске “Песни нашего века”, который делали, исходя из социологического опроса, проведенного по всей России, нет ни одной песни Галича. Меня это удивило, огорчило, но мне объяснили, что заявок не было, что хором не поют. Впрочем, Галичу это не вредит, возможно, даже наоборот.
– Но ваших-то давних “Атлантов” поют до сих пор!
– Что касается “Атлантов”, то сам я к ним несколько охладел, потому что они в течение длительного времени были как бы неофициальным гимном, люди вставали, как при исполнении официального гимна, хотя их никоим образом к этому не призывали. И только однажды эта песня себя несколько реабилитировала, когда 20 августа 91-го года мы стояли у Белого дома в живом оцеплении, на баррикадах этих дурацких, и люди пели “Атлантов”, и я пел…
Алексей АННУШКИН
Окончание следует
Выбор читателей
Комментарии